Ознакомительная версия.
И вот в конце года кафедру охватил ужасный кавардак.
В Петербурге должен был состояться съезд естествоиспытателей, и Мечников хотел туда поехать. Свою кандидатуру выставил и Маркузен. Место было одно, и большинством, разумеется, был выбран начальник – профессор Маркузен.
Мечникова подло оболгали. Желая выставить его недостойным отправки на съезд, сотрудники факультета придумали историю о том, что администрация собиралась командировать Мечникова за границу. Он же, наглец, просится еще и в Петербург.
С горя Мечников рассказал обо всем студентам, а те, будучи к нему привязаны, решили досадить Маркузену и устроили «кошачий концерт» у него под окном.
Это сработало. Чтобы успокоить студентов, университет решил отправить на съезд обоих. Мечников, понимая, что это победа ничего на дистанции не значит, начал думать об уходе.
Всеми переживаниями он делился со студентами. Маркузен совсем перестал спать по ночам. Лекции массово бойкотировались.
В университете завелись слишком разнузданные молодые люди.
Это был тревожный звоночек.
Съезд принес ему два полярных чувства.
Первым было разочарование.
В прозвучавших выступлениях не было ничего принципиально нового. Виденные десятки раз лица, пустые по большей части разговоры о том, кто чего добился, встреча со старыми друзьями и недругами, легкое волнение при выходе на произнесение доклада (надо держать марку) – все это было больше похоже на вечер встречи выпускников.
Максимально приятная светская встреча должна выглядеть как вечер встречи выпускников. Максимально приятный съезд естествоиспытателей должен быть похож на университетский факультатив. Совместить такое вряд ли выйдет, потому что получается все равно вечер встречи выпускников. Так устроены люди, которые давно не виделись, – в первую очередь их интересует личное общение.
С научной точки зрения съезд был пустышкой. Мечников успел пожалеть, что ради этого так крупно повздорил с Маркузеном.
Вторым чувством была радость.
В Петербургском университете освободилось место доцента зоологии.
Руководитель кафедры, хороший знакомый Мечникова профессор Кесслер, предложил Илье Ильичу занять должность и поехать в заграничную командировку.
Мечников отправился в Неаполь.
В Неаполе штормило. Джиованни обреченно смотрел на волны и слушал, как лодки бьются о пристань.
Ковалевский уехал в Мессину.
Мечников пошел на старую квартиру, где раньше жил вместе с Ковалевским и Ножиным. Там была Татьяна Кирилловна, жена Ковалевского.
Не одна – с новорожденным ребенком. Он был так мал, что, завернутый в простыню, дал о себе знать, только заплакав.
Ковалевский в срочном порядке уехал в Мессину. Жена его была еще слаба после родов. Ей нужно было время.
Для ученых время – роковой вопрос.
Вот он ее и оставил.
Наутро они трое сели на пароход и поплыли в Мессину.
Они не виделись достаточно долго, чтобы соскучиться.
Воссоединение было прекрасным. Правда, слегка подпорченным пароходным вояжем. Всю дорогу Мечников мучился морской болезнью. Обнявшись на пристани с Ковалевским, Мечников до сих пор чувствовал тошноту.
В тот же день наспех выисканный православный священник крестил дочку Ковалевского. Мечников стал крестным отцом.
С морем в Мессине действительно обстояло лучше. Наученные многодневным опытом, они выходили в море без посторонних. Джиованни многому их научил.
Через некоторое время обратиться за помощью к рыбакам все-таки пришлось. На выходы в море не хватало времени.
Так же как в Неаполе, Ковалевский и Мечников работали в соседних комнатах.
Все было чуть не идиллически хорошо: жена, ребенок, дружба…
Но они рассорились.
Они оба исследовали асцидий.
Их обоих заинтересовало то, что у этих примитивных по своей организации животных была развита нервная система и наличествовала спинная струна, похожая на позвоночник.
Ковалевский установил, что развитие личинок асцидии похоже на развитие ланцетника. Нервная система происходит из верхнего листка (эктодермы) – так же как у ланцетника и позвоночных. Мечников считал, что нервная система происходит из среднего листка (мезодермы) и, таким образом, сходства между асцидиями и позвоночными нет.
В Неаполь Мечников и Ковалевский возвращались порознь.
Уезжая, Ковалевский оставил Мечникову письмо:
«Наши отношения до того стали тяжелы и лично для меня решительно невыносимы, поэтому я хочу еще раз сделать предложение к окончательному разрешению вопроса.
Если уже мы оба продолжаем работать над Phallusia, то, чтобы не подавать повод к инсинуациям, какие я имел удовольствие слышать вчера, пусть рыбаки носят кому-нибудь одному, а мы уже добросовестно поделим между собой (в счетах мы никогда не спорили, есть надежда, что здесь не подеремся).
Наконец, ради прекращения этих неприятных отношений я готов сделать еще уступку и предоставить Вам весь материал с тем, чтобы сделанное мною в течение этой недели и не сделанное еще Вами было признано моим (нервная система вся в этом случае остается за Вами).
Я делаю эту уступку не потому, чтобы считал, что Вы имеете больше прав на асцидий, чем я, нет, я в этом случае остаюсь при том же мнении, как и вчера, но просто потому, что мне приятны и интересны наши прежние отношения и тяжелы и неприятны настоящие.
За Вами, значит, выбор того или другого разрешения».
Это примирило друзей, но Мечников по-прежнему не хотел соглашаться со сближением асцидий и позвоночных.
Признать свою неправоту Мечникову пришлось, когда Дарвин в одной из статей написал:
«Мы теперь имеем право думать, что в чрезвычайно отдаленный период времени существовала группа животных, сходных во многих отношениях с личинками теперешних асцидий, и что эта группа разделилась на две большие ветви, из которых одна регрессировала в развитии и образовала теперешний класс асцидий, другая же поднялась до венца и вершины животного царства, дав начало позвоночным».
Двадцать два года и восемь месяцев он жил стихийно. То, что было заложено в него воспитанием и детскими годами, составляло принципы и правила его существования. Он не задавал вопросов, если к нему не заглядывала гормональная меланхолия. Не подвергал свою жизнь сомнению, если не накатывала беспричинная грусть.
Перемены начинаются тогда, когда меланхолия становится доминирующим настроением, а грусть – единственной эмоцией. Из чертовой клоаки надо выбираться.
В школьные годы он отрицал бога не как воинствующий атеист. Религия и наука, как две части параболы, имеют одно начало, но идут в разные стороны. Признавая науку, почти всегда отрицаешь религию. И наоборот.
Назначением науки в глазах юного Мечникова было осуществление прогресса. Назначением религии ему представлялось рассказать сказку с целью успокоения. Но ведь нет науки в успокоении. И нет прогресса. Значит, религия против прогресса? Против счастья большинства?
Ответ был утвердительным.
Он посвятил себя науке. Стартеру счастья. Благополучию большинства.
Но и в его жизни возникали ненаучные вопросы.
Первый важный вопрос звучал так: как жить правильно?
Вернувшись в Петербург, Мечников отвечал на этот вопрос теорией.
Она называлась «гармонические отправления частей для блага целого».
Он жил, стараясь не использовать посторонней помощи. Предельно упростил быт, почти не заботился о еде и одежде, все, что было нужно, добывал сам.
«По принципам и из экономии, – вспоминала его вторая жена Ольга Николаевна, – он хотел обходиться без посторонней помощи, сам готовить и хозяйничать. Однако все шло у него из рук вон плохо. Прежде всего ему надоело прибирать, и скоро в комнате завелся хаотический беспорядок; потом и готовить было скучно; он стал ходить обедать в какую-то плохую немецкую кухмистерскую. И все же, несмотря на все лишения, он не мог сводить концов с концами. Пришлось читать лекции в отдаленном горном корпусе. Из экономии туда приходилось ходить пешком даже в самую страшную стужу; ученики вовсе не интересовались отвлеченной наукой, так что заработок этот был тяжелой повинностью, без всякого нравственного удовлетворения. И вот пребывание в Петербурге, от которого он ждал столько хорошего, принесло ему ряд тяжких разочарований. Его столь радостное настроение вскоре стало уступать место пессимизму и мизантропии».
Петербургский университет разочаровал его.
Здесь не было лаборатории – только неуклюжий музей без отопления. Пальцы на руках зябли спустя десять минут. Нужно было постоянно дышать на них. Ни о каких практических занятиях со студентами не могло быть и речи.
Руководителя кафедры Кесслера это все ничуть не беспокоило. Он давно смирился с неустроенностью кафедры и ничего делать не собирался.
Ознакомительная версия.
