— Тут все еще интересней. Бердяев ведь не с Розановым спорил на самом деле, а с самим собой. С каким-то другим Бердяевым в своей голове. Он пытался именно себя самого разубедить в том, что давно его мучило, поскольку помнил в глубине подсознания, что всего тремя годами раньше он и сам отзывался о христианских обрядах ровно в тех же тонах: «Наша православная панихида — это какая-то мистическая влюбленность в сладость смерти, религия смерти, а не жизнь в ней чувствуется». А при таких установках любые психоделические препараты принесут только страшную беду, они противопоказаны христианству и самой христианской цивилизации. Поэтому светлый праздник мистерий античности закономерно трансформировался в средневековое безумие охоты на ведьм. Ржаной хлеб — это, по природе своей, «кикеон» средневековья, а по действию — смертельный «анти-кикеон». Подобное, впрочем, также может происходить, если попытаться вообще убрать из общества сакральную составляющую на фоне жесткой идеологии. Такое буйство «бесов» и затемнение сознания мы можем увидеть в Большом терроре 1937 года.
— Вы намекаете на то, что репрессии 1937 года тоже могли быть вызваны отравлением спорыньей? — искренне поразился я.
— Нет, ни в коем случае я не намекаю на это. Я это утверждаю с полной серьезностью. Именно к такому выводу я пришел в процессе написания романа, и у меня есть доказательства, хотя, конечно, далеко еще не все. Только в отличие от спонтанного средневекового безумия, бывшего роковым стечением обстоятельств, отравление 1937 года было продумано и тщательно организовано. Я полагаю, что во второй части своей книги смогу раскрыть эту тему более подробно.
— Ну, знаете, вы все-таки неисправимый конспиролог. Вряд ли я в это поверю.
— Думаю, что придется. Другого объяснения нет.
Если бы я действительно был редактором серьезного издательства, которое по легенде желало издать роман Алика, то в жизни бы такую чушь не стал печатать. Однако сейчас я задумался над его словами более серьезно, у меня был для этого повод.
— Кстати, вы принесли этот старый лист Лысенко?
— Да, с утра ношу его с собой.
Алик открыл портфель и протянул мне прозрачную целлофановую папку с лежащим в ней желтым листом. Вот он передо мной, корень всех проблем. Какую древнюю опасную тайну он хранит? На странице, как Алик и говорил, располагались только текст и часть блеклого рисунка. Рисунок сохранился очень плохо, его вообще с трудом можно было разглядеть. Вероятно, он изображал Адама у библейского Древа Познания. Адам прикрывал свой член каким-то круглым предметом. На лист смоковницы это было не похоже. Само Древо тоже было не слишком похоже на дерево, змея и вовсе сложно было рассмотреть. Картинка обрывалась по краю листа, скорее всего, часть его была оторвана. Или же рисунок изначально занимал две соседние страницы. Над головой у Адама располагалось что-то вроде орнамента из десяти знаков. Шесть кругов и еще какие-то двойные треугольники. Что в этом листе могло быть такого ценного?
— Довольно давно я видел какую-то телевизионную передачу о Лысенко, — заметил я. — В ней мимоходом сообщалось, что сразу после смерти академика сотрудники КГБ провели у него дома и в рабочем кабинете в Москве обыски, допросили родственников и изъяли все документы. И в архиве, вроде бы, хранится докладная записка Андропова в ЦК по этому поводу. Это была просто очередная утка?
— Нет, действительно существует такая секретная записка Андропова в ЦК КПСС от 8 декабря 1976 года об изъятии документов в результате обыска у Лысенко.
Андропов докладывал: «В связи с тем, что в случае попадания на Запад указанные документы могут быть использованы в невыгодном для СССР плане, они были взяты в КГБ при СМ СССР и направляются в ЦК КПСС». Речь, естественно, шла не о печально знаменитом докладе Трофима Лысенко «О положении в советской биологической науке», как почему-то считают некоторые, — этот доклад никак не мог быть секретным документом, он в свое время широко печатался в советской прессе.
— И еще я как-то читал в старых газетах, что незадолго до смерти Лысенко воры-домушники обокрали его квартиру в знаменитом «Доме на набережной» в Москве, — вспомнил я. — Не искали ли и те и другие как раз этот старинный лист?
— Ну, кто теперь это может знать. — отмахнулся Алик. Голос его звучал несколько странно. Я оторвал глаза от листа и взглянул на собеседника. Алик выглядел нездорово бледным.
— Прошу прощения, мне надо выйти на минуту, — пробормотал он, вставая из-за стола.
Как только Алик зашел в туалет в конце зала, я быстро положил лист в свой дипломат и пошел к выходу. Сев в машину, я проехал несколько сотен метров вдоль набережной и свернул на небольшую улицу. За углом меня ждал заранее припаркованный там невзрачный «Пежо». Я снова выехал на набережную, вытащил бинокль и стал наблюдать за обстановкой. В окне прямо напротив ресторана шелохнулись занавески, уронив на мокрую мостовую слабый отблеск света. Затем свет пропал. Похоже, следили за нами именно оттуда. Алик тем временем вернулся к столу. Он вертел головой и выглядел растерянно. Потом сел за стол и внезапно схватился рукой за горло.
Время ускорилось до дискретности. Картинка в бинокле отражала последние моменты жизни незадачливого фантаста. Удушье, несколько беспомощных взмахов рукой, и вот его голова падает прямо в тарелку. Подбегают два официанта, один в панике трясет клиента, второй набирает номер на телефоне. Проходит минута. Ага, вот и скорая помощь подъехала. Санитары выносят носилки с телом Алика и рвут с места с завыванием сирены. Все идет по плану. Звонок. Я откладываю бинокль и беру трубку. Неизвестный голос сообщает, что меня ждут на улице Джовио в городе Комо у швейцарской границы. Это в полусотне километров от Милана. Там мне заплатят оговоренную сумму. Отмечаю, что они не спрашивают о том, удалось ли мне заполучить этот чертов лист. Значит, я не ошибся насчет слежки. «Буду через два часа», — отвечаю я. Проехав с километр, опускаю стекло, выбрасываю трубку в канал и включаю запасной незарегистрированный телефон.
Не доезжая до замка Сфорца, я повернул налево и погнал на запад в сторону французской границы. Несмотря на несколько закрытых сезонных дорог, четыре часа спустя я уже въезжал во французский департамент Савойя. До Парижа оставалось километров пятьсот.
Дождь уже прошел, мокрые булыжники паперти перед собором Парижской Богоматери тускло блестели под неуверенными лучами безжизненного февральского солнца. Группа туристов толпилась у вмонтированного в брусчатку бронзового медальона «нулевого километра» французских дорог. Каждому хотелось ступить ногой в «центр Парижа», ведь если встать ногой на этот медальон, то обязательно вернешься в Париж хотя бы еще раз. Вдавленный многочисленными туристами медальон — это все, что осталось от статуи в честь Эскулапа — бога врачей. Впрочем, никто уже не помнит точно, чья статуя это была на самом деле. История забывается и искажается очень быстро.
Алик сидел на самой дальней каменной скамье паперти и рассеяно смотрел по сторонам. Меня он заметил только в тот момент, когда я подошел уже совсем близко.
— Ну, привет, все в порядке? Довезли без проблем?
— Мне показалось, что эти твои золотозубые друзья, притворявшиеся медиками, какие-то лютые мафиозни-ки, — откликнулся Алик.
— Они, собственно, примерно такие и есть и, скажем так, кое-чем сильно мне обязаны, — ответил я, присаживаясь рядом с «воскресшим».
— Почему именно Париж?
— У меня здесь есть свои дела. Да и небольшой запас на проблемный день у меня здесь хранится. Кажется, этот день возник на горизонте.
— В отеле, куда меня поселили твои друзья, номер записан на Стефана.
— Конечно, это твое новое имя.
— Что мы теперь должны делать?
— Для начала ознакомься со своим польским паспортом, — я протянул Алику тщательно выполненный документ.
— Стефан Ржевуский? — возмутился Алик своей новой фамилией. — Хорошо еще, что не поручик Ржевский. Да и по-польски я ни слова не знаю.
— Других бланков, прости, в наличии не было. Перемещаться под настоящими именами нам, полагаю, несколько рискованно.
— Странно, но я ведь так и не спросил тебя вчера. — задумчиво пробормотал Алик. — Как ты узнал, что это был яд?
— Кролик. Он был очень милый и симпатичный. Жаль его. Я вылил ему в поилку несколько капель из ампулы, предназначенной для тебя.
Я вспомнил вчерашний разговор с Аликом. Когда я пришел утром к нему в квартиру, у меня не было никакой уверенности, что он мне поверит. Однако те, кто распотрошил его жилище, сыграли здесь мне на руку. Даже не важно, были ли это какие-нибудь конкуренты заказчиков, или сами заказчики мне не слишком доверяли и попробовали решить свой вопрос проще, обыскав квартиру. Им не повезло, Алик унес из дома документ в своем портфеле. Но знать наверняка они не могли, поэтому никто не попытался напасть на него на улице. Я вкратце обрисовал Алику ситуацию, пояснив, что по плану заказчиков он должен быть отравлен, когда передаст мне антикварный лист. И когда я понял это, мне стало ясно, что дело слишком серьезное. Изъять якобы украденный из частной коллекции старый документ, как мне это было представлено, — что ж, даже Шерлок Холмс такими заданиями не гнушался. А вот на что-либо другое я не подписывался. Когда мне передали пластиковую ампулу с якобы быстродействующим слабительным, под действием которого Алик должен был выйти в туалет, а я тем временем просто забрать его антикварный лист и уехать, мне это уже показалось подозрительным.
