Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

— Но? Ведь наверняка есть и какое-то но? — подозрительно произнес принц.

Лессинг без обиняков заявил, что он достаточно хорошо известей во всех немецких землях и там знают: он легко и охотно может обойтись без соавторства тайных советников.

— Вам что же, не нужны ничьи советы?

— Избавьте меня от ненужной опеки — это непременное условие успеха всего предприятия, — продолжал Лессинг; — ибо тот, кто не занимается изо дня в день вопросами, волнующими ученый мир, и кто не в состоянии постичь истинную ценность сокровищ библиотеки, тот своими советами и возражениями может лишь повредить делу. В этом со мной каждый согласится…

— А имеются ли в нашей библиотеке все еще неизвестные ценности, которые стоило бы открывать? — спросил принц.

— Да, — сказал Лессинг, а может, следовало ответить «нет»! Поди угадай, что лучше! К этому вопросу он был совершенно не готов.

— Примеры! — прервал его размышления голос принца, приведите примеры!

— Я отыскал в библиотеке до сих пор еще не опубликованное сочинение Лейбница об адских карах. Эта дискуссионная, служащая делу просвещения тема…

— Еще! — потребовал принц, ибо упоминание о вечных карах ему не понравилось, — еще! Что еще? — повторил он так, словно очень спешил.

— В Вольфенбюттеле имеются некие «Фрагменты» анонимного автора, остроумные рассуждения высокообразованного человека об истории книг Ветхого и Нового завета.

— А каково происхождение этих сочинений?

— В каждом из уже упомянутых случаев речь идет о библиотечных находках…

— И каковы ваши предположения относительно автора «Фрагментов»?

— Тут многие приходят на ум, Ваша светлость…

— Но ведь вы предполагаете, что речь идет о некоем совершенно конкретном человеке. Том или ином. Так кто же это?

— Я не могу сказать ничего определенного: все написано очень давно, бумага выгорела, чернила выцвели…

— Так кто все-таки? допытывался наследный принц.

— Строить здесь догадки — все равно что лгать! Но я не могу не учитывать, что, как я выяснил, двадцать лет назад в Вольфенбюттеле скончался автор вертгеймского комментария к Библии… Может принц клюнет на эту приманку, — подумал Лессинг.

— Я желаю прочитать «Фрагменты»! — За все лето принц ни единого разу не прибегнул к услугам своей библиотеки, а посему подобное требование насторожило бы и самого доверчивого простака. Лессинг тотчас догадался, что наследный принц пожелал заполучить «Фрагменты», чтобы передать их своим советникам. — Да, я хотел бы прочитать эти столь превозносимые вами «Фрагменты». Тогда я лучше смогу судить о деле.

Почти безотчетно Лессинг воспользовался учтивостью сиятельного хозяина замка. Бросив многозначительный взгляд на господина Мозеса, он вскричал с деланным испугом:

— Ах, я прямо-таки в полнейшем замешательстве! Я уже пообещал, рассчитывая заручиться на то соизволением Вашей светлости, дать «Фрагменты» для прочтения гостю Вашей светлости, нашему досточтимому другу Мендельсону, и теперь просто не знаю, как мне быть…

— Да, я в высшей мере в этом Заинтересован, — быстро проговорил господин Мозес.

— Правда, можно — мне сейчас это пришло в голову — разделить — опять же с соизволения Вашей светлости — «Фрагменты безымянного» на части… — предложил Лессинг.

Наследный принц энергично кивнул.

— Соломоново решение, — произнес Эберт с задумчивым видом.

— Сократово… — возразил Лессинг, и лукавая улыбка озарила его лицо, вокруг глаз лучиками разбежались морщинки.

Когда пришло время, он передал принцу безобидное предисловие, а господину Мозесу «Фрагменты» — и покончил с этим.

Позже, в ненавистном замке, Лессинг пришел к выводу, что ему, дабы не впасть в отчаяние, следует с большим юмором воспринимать все, что его здесь угнетало: неусыпную опеку, материальную нужду, одиночество, утрату поэтического вдохновения. Эту утрату он ощутил, перелистывая написанное ранее. Брат его Карл и берлинский книгоиздатель Фосс, которые благодаря предстоящей женитьбе Карла вскоре должны были породниться, настаивали, чтобы Лессинг собрал свои разрозненные работы лейпцигского, виттенбергского, берлинского, бреславльского, гамбургского периодов и издал у Фосса в виде «Разных сочинений», дабы несколько облегчить бремя своих долгов. Разбирая свои бумаги, он наткнулся на целую гору старых эпиграмм. Сколько остроумия, находчивости и глубокомыслия обнаружил он в этих миниатюрах! Сердце его наполнилось радостью.

Неужели же он так и не научится хоть иногда относиться с юмором к своим здешним неурядицам?

Он решил проверить это на деле и написал рифмованный диалог между Хинцем и Кунцем:

Затем Лессинг отправился в библиотеку — он был любитель рано вставать — и встретил там другого такого же жаворонка, молодого асессора Иерузалема. Тот захватил с собой свое новейшее исследование «О свободе воли». Лессинг стал читать, но иронический тон, который скрасил ему некогда холодное ноябрьское утро, показался теперь совершенно неуместным.

Вильгельм — так его теперь звал Лессинг — выждал, пока библиотекарь поднял голову, а затем спросил:

— Каково же ваше мнение?

— Несколькими словами тут не отделаешься, — возразил Лессинг. — Прежде всего: у вас есть определенная система. Ее можно выразить следующей тезой: «Я благодарю творца за то, что я должен, и должен творить добро».

— Подобно Лейбницу, я отвергаю произвольность поступков и верю в доброе предназначение человечества. Но я не называю в своей работе имени Лейбница, ибо выводы его философской системы подвергались столь резкой хуле.

— Я бы хотел, — тихо произнес Лессинг, — чтобы вы обратились и к другому, не менее ошельмованному голландскому философу, чье имя так ненавистно ортодоксам. Он учит: «Счастье не есть награда за добродетель, оно есть сама добродетель». Отсюда следует и ряд других выводов.

— С вашего позволения, — возразил Иерузалем, — я считаю систему Лейбница этически исчерпывающей и в смысле морали совершенно достаточной.

— Вполне, вполне, любезный друг Вильгельм. Мораль была бы удовлетворена. Но разве у вдумчивого читателя не найдется других возражений?

— Я ничего не пониманию. Какие возражения? Какие? Назовите же мне хоть один пример из жизни. Для обоснования любого спорного положения я всегда ищу последний довод среди обыденных явлений повседневной жизни.

— Будь по-вашему! Вот пример из обыденной жизни повседневного Вольфенбюттеля, — сказал Лессинг и скрестил руки на груди. Лицо его при этом оставалось бесстрастным. Познавший истину открыто высказывает ее не ради похвалы, награды или повышения по службе — но из потребности сказать правду.

Однажды утром крыши и ветви деревьев оказались укрыты снегом. Чириканье воробьев стихло, и лишь хриплое карканье больших черных ворон оглашало раскинувшуюся под окнами дворцовую площадь.

Близилась зима, а Ева Кёниг все еще не вернулась из своего путешествия. Вильгельм, молодой асессор, покинул Вольфенбюттель, чтобы сразу же, как он выразился, начать новую деятельность при имперском верховном суде в Ветцларе. Рукописи пяти его сочинений остались у Лессинга — больше ничего.

Так оборвалась и последняя беседа, которая еще заслуживала этого названия. Но Лессинг не был рожден для затворничества!

У него стал портиться характер. Он нуждался в постороннем ободрении и пытался в опустевшем доме найти живительные впечатления. Порой нам так не хватает этих внешних впечатлений, ибо самое драгоценное, самое человечное хиреет в пещере отшельника.

Но тут он прослышал, будто в предместье живет некий метельщик, большой весельчак. Лессинг захотел нанести ему визит, а решительный человек быстро находит подходящий предлог. В большой безлюдной библиотеке, где прежде чем сесть читать, приходилось сметать пыль, всегда ощущалась нужда в разных вениках и метлах.

Итак, он отправился в предместье, и свежий снег, изменивший все привычное вокруг до неузнаваемости, отвлек путника от мрачных дум. Может ли зрение обогнать мысль? Может ли ладья все же поставить мат королю? Лессинг вспомнил: наконец-то ему снова удалось поиграть в шахматы с господином Мозесом…