Меркурий является «семенной материей» как мужчины, так и женщины. «Mercurius masculinus и Mercurius foemineus соединяются в и посредством Mercurius menstrualis, т. е. „aqua“» (Юнг К.-Г. Mysterium coniunctionis. С. 504).
Там же. С. 513.
Юнг К.-Г. Психология переноса. С. 206.
Beckett S. Nouvelles et Textes pour rien. P. 178.
Ibid. P. 146.
В октябре 1935 года Беккет присутствовал на одной из лекций, которые давал в Лондоне Юнг. В частности, Юнг говорил о своей пациентке, которая так никогда окончательно и не родилась. Позднее Беккет отметил сходство между этой женщиной и Мэй, персонажем своей пьесы «Шаги» (см.: Knowlson J. Beckett. P. 776).
См.: Bataille G. Œuvres complètes. Т. 1. P. 237–238.
Krauss R. L’originalité de l’avant-garde et autres mythes modernistes. Paris: Macula, 1993. P. 251.
Меня называют капуцином. Некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса / Сост. А. Герасимовой. Б.м., 1993. С. 100.
Хармс Д. О явлениях и существованиях. С. 357.
Махуд (Mahood) — усеченное английское Manhood, «человечество».
Могут возразить, что многие тексты построены как миниатюры, в которых автор фиксирует какое-либо событие. Описанием этого события текст и исчерпывается. Таков на первый взгляд «Случай с Петраковым» и другие подобные «случаи». Любопытно, однако, что рассказ об одном событии может спровоцировать целый поток случаев, фиксировать которые писатель просто не успевает, так быстро они сменяют друг друга. Очень ярко этот феномен проявляется в рассказе «Случаи», в котором автор, для того чтобы прекратить лавину построенных по одинаковой модели предложений, начинающихся с «А…», вынужден придумать какую-нибудь сентенцию, которая имеет не слишком большое отношение к предыдущему изложению. Точно так же, пытаясь избавиться от текста, который он не хочет продолжать, Хармс вынужден начать новый рассказ, цель которого — остановить предыдущее повествование.
К тому же часто начало рассказа не является собственно началом; это подметил Ж.-Ф Жаккар, справедливо указавший, что, к примеру, в первой истории из «Пяти неоконченных повествований» «рассказанное является скорее концом события, предыстория которого неизвестна» (Жаккар, 244). Мне хотелось бы тем не менее внести в данное замечание небольшую поправку: то, что предыстория события нам неизвестна, еще не значит, что автор тоже страдает от неведения. Можно предположить поэтому, что он опускает начало истории вполне сознательно, надеясь, что таким образом ему удастся вырвать текст из контекста сделать его независимым от других текстов.
Подобные обрывы повествования следует отличать от известного приема, состоящего в том, что автор, выдающий себя за публикатора чужого произведения, заявляет об утере по не зависящим от него причинам части публикуемого им текста. Таким приемом пользуется в «Тошноте» Сартр, использует его в романе «Уотт» и Беккет («пробел в рукописи», «неразборчиво», замечает время от времени рассказчик (Уотт, 248, 250)). В то время как в данных двух романах разрывы в ткани текста объясняются внешними обстоятельствами (повреждение рукописи, плохой почерк), в трилогии они несут огромную смысловую нагрузку, эксплицируя нежелание автора продолжать свое повествование.
См., к примеру, «случай» «Столяр Кушаков» (1935), в котором персонаж получает столько увечий, что его невозможно узнать. Похожий сюжет в тексте «Жил-был человек, звали его Кузнецов…» (1935): на Кузнецова падает сверху несколько кирпичей, так что в результате он забывает, кто он такой и куда направлялся. В конце рассказа автор обращается к читателям с просьбой напомнить Кузнецову, как его зовут и с какой целью он вышел из дома. Тем самым автор пытается вернуть героя из мира безымянного, бесформенного в мир повседневности, абсурдность которого кажется ему теперь менее угрожающей, чем алогичность бытия-в-себе.
Deleuze G. L’épuisé // Beckett S. Quad et autres pièces pour la television. P. 66.
Ibid. P. 67.
«Желание и то, что называли свободой воли, — вот что отличает нас от вестников. Может быть, голый человек ближе к вестникам», — замечает Друскин в трактате «О голом человеке» (Чинари—1, 824). Этот текст, по-видимому, повлиял на хармсовское восприятие наготы: если поначалу Хармс просит написать Друскина о том, как одевается голый человек, каких женщин любит (см. начало «О голом человеке»), то в «Трактате более или менее по конспекту Эмерсена» Хармс разделяет точку зрения своего друга: голый человек ничего не хочет. Парадоксальную трансформацию, которую в дальнейшем претерпевают эти представления, мы можем наблюдать на примере «случая» «Макаров и Петерсен № 3», в котором Петерсен становится шаром и теряет свои желания, то есть становится вестником. Но та сфера, куда он попадает, вызывает лишь страх: Петерсен продолжает существовать, но уже не как Петерсен, а как «человек без свойств».
«Боги наги / боги маги», — пишет Хармс в 1930 году (Псс—1, 172).
Юнг К.-Г. Mysterium coniunctionis. С, 517.
«Какие бы названия алхимики ни давали таинственной субстанции, которую они мечтали добыть, это всегда была небесная субстанция, то есть нечто трансцендентальное, что, в противоположность бренности всей известной материи, было не подвержено разложению, было инертно, подобно металлу или камню, и в то же самое время было живым, как органическое существо, и при этом было еще универсальным лекарством» (Юнг К.-Г. Mysterium coniunctionis. С. 561).
Там же. С. 570.
Там же. С. 336.
Примечательно, что в тексте «Я родился в камыше…» рождение и существование в воде непосредственно связываются автором с состоянием обнаженности. «Рождение в сновидениях изображается всегда в связи с водой: или падают в воду или выходят из воды, — что обозначает: рождают или рождаются», — отмечает Фрейд (Фрейд 3. Лекции по введению в психоанализ. Т. 2. С. 167). Персонаж хармсовского текста еще не вышел из воды, то есть не родился еще окончательно. По мнению Отто Ранка, посвятившего травматизму рождения целую книгу, «эксгибиционист стремится вернуться в то примитивное, райское состояние наготы, в котором он существовал до своего рождения и которое поэтому так любят дети» (Rank О. Le traumatisme de la naissance. Paris: Payot, 1976. P. 42). Интересно к тому же, что для сна, в который многие хармсовские герои никак не могут погрузиться, характерно, как и для полового акта, такое положение тела, которое напоминает положение плода в утробе (Ferenczi S. Thalassa. P. 120). Что касается совокупления, то, по мнению Ференци, оно во многом определяется желанием проникнуть в тело партнера, иными словами, вернуться в материнское чрево и «вновь пережить, хотя бы частично и символически, свое рождение, т. е. как бы „аннулировать“ его» (Ibid. Р. 92).
Deleuze G. L’épuisé // Beckett S. Quad et autres pieces pour la télévision. P. 69–70.
Ibid. P. 77.
Beckett S. Bing // Beckett S. Têtes-mortes. P. 64.
Beckett S. Mai vu mal dit. P. 75–76.
Beckett S. Dante…Bruno. Vico…Joyce // Beckett S. Disjecta. P. 27. В 1930 году Беккет, вместе с Альфредом Пероном, переводит на французский отрывок из романа; окончательный вариант перевода, переработанного Полем Леоном, Иваном Голлем, Филиппом Супо и самим Джойсом, был опубликован спустя год (Nouvelle Revue Française. № 212. Mai 1931). О том же принципиальном неразличении содержания и формы Беккет пишет и в книге о Прусте: «Он [Пруст] даже не пытается разграничить форму и содержание, первая является конкретизацией второй, открытием целой вселенной» (Beckett S. Proust. P. 101).
См.: Малларме С. Кризис стиха // Малларме С. Сочинения в стихах и прозе / Сост. Р. Дубровкина. М., 1995. С. 337.
Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. С. 35.
Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. С. 38.
Там же.
Beckett S. Dante…Bruno. Vico…Joyce // Beckett S. Disjecta. P. 33.
Русский перевод мысли Жаккара неверен; см.: Jaccard J.-Ph. Daniil Harms et la fin de l’avant-garde russe. P. 128.
Бланшо М. Последний человек. СПб., 1997. С. 206–207.
