148
Ср. в романе: «В нем было широкое цельного стекла окно во всю стену, возвышавшееся над оврагом. Из окна, насколько успел заметить доктор еще вначале, пока было светло, открывался вид на далекое заовражье и равнину, по которой провозил их Вакх. У окна стоял широкий, также во всю стену, стол проектировщика или чертежника. Вдоль него лежало, в длину положенное, охотничье ружье, оставляя свободные борта слева и справа, и тем оттеняя большую ширину стола» [3, 271–272].
О связи сада, женского начала и Демона в «Сестре моей — жизни» см. [Фатеева 2003].
Послесловье не было включено Пастернаком в окончательный текст «Охранной грамоты».
Этот фрагмент обращает нас к стихотворению «Урал впервые» (1916) из книга «Поверх барьеров», переработкой которой Пастернак занимался почти параллельно с написанием «Охранной грамоты»: «Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти, / На ночь натыкаясь руками, Урала / Твердыня орала и, падая замертво, / В мученьях ослепшая, утро рожала» [1, 78]. Звуковая организация этих строк выносит на поверхность связь Урала с именем Лара; не менее очевидна в этих строках и связь Урала с женским началом жизни и родами. Недаром в повести «Детство Люверс» горное имя Урала прикрепляется к грозовой туче, в которой поэт рисует черты «Девочки» книги «Сестра моя — жизнь» и романа «Доктор Живаго».
Стихотворения А. Ахматовой цитируются по изданию: Ахматова А. Сочинения. Т. 1. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1986, с указанием тома и страницы.
Впервые опубликовано в журнале: Русский язык в школе. 2006. № 4. С. 55–61.
Стихотворение цитируется по изданию [Цветаева 1994, 3: 132–136].
Все выделения с помощью подчеркивания мои. — Н.Ф. /В файле — полужирный — прим. верст./.
В связи с Державиным снова оказывается актуальной тема «руки», так как Цветаева в статье «Поэт-альпинист» (1934) писала, что на поэзии Мандельштама лежит след «Десницы Державина»: «Но кому из нас, или вас, стихотворцы последующего поколения, пришло в голову или „в руку“ — писать „как Державин“? На ком из нас, или вас — след его десницы? Можно назвать, называли уже, и я первая когда-то назвала („Что вам, молодой Державин, — Мой невоспитанный стих?“) Осипа Мандельштама, но, во-первых — Мандельштам еще, по времени своему, в ненарушенной классической традиции, между ним и Державиным нет разрыва и разлива российской и словесной революции, во-вторых, у Мандельштама Державин именно — традиция, словесная и даже словарная» [Цветаева 1994, 5: 440].
В настоящее время вышли три тома этого словаря. См. [Словарь языка русской поэзии 2001, 2003, 2008].
Опубликовано в журнале Russian Literature LX (2006) III–IV. P. 309–324.
Все выделения мои. — Н.Ф.
В этой связи не случайно название задуманного обэриутами вместе с формалистами сборника «Ванна Архимеда» (1929), который по проекту должен был включать не только произведения словесного творчества, но и материалы по графике и живописи. В самом же стихотворении Д. Хармса «Ванна Архимеда» мудреца Архимеда, сидящего в ванне, несомненно можно соотнести с человеком из литературного мира, наделенным речью от «Я» («я туда в искусстве оном / погружаясь иногда»).
Заметим, что в программе одного из вечеров, организованных Хармсом, «вечеров в трех покусах» (он должен был состояться 12 Деркаребаря 1928 года в Институте истории искусств), номер А. Введенского назывался «самонаблюдение над стеной» (см. [Мейлах 1993: 26]).
Отрывок же под названием «Самонаблюдение над стеной» имеет следующий текст: «на разобранной руке / любо с ним дружила / в хлебных покрывалах плен» [Введенский 1993, 2: 95].
В неоконченных же фрагментах Введенского «ванна» связана прежде всего со смертью и «четвертой стеной»: ср. «Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что именно так была предсказана моя смерть…» («Время и Смерть». 1931–1932) (Введенский 1993, 2: 79].
Ср., к примеру, картину М. Шагала «Я и Деревня» (1911), где корова имеет точку опоры внутри своего спектра зрения; некоторые же дома на улице нарисованы в перевернутом виде. Корова на картине, видимо, показательна для начала XX века. Она, к примеру, также составляет сердцевину картины К. Малевича «Корова и скрипка» (1913), на обратной стороне которой сам автор приписал: «Алогичное сопоставление двух форм — „корова и скрипка“ — как момент борьбы с логизмом, естественностью, мещанским смыслом и предрассудками. К Малевич». И действительно, скрипка в кубической аранжировке отсылает к излюбленным сюжетам Брака и Пикассо, а корова, изображенная в стиле примитивизма, обнаруживает истоки своей образности в вывесках мясных лавок. Возможно, и у Хармса «корова» имеет то же происхождение.
В этом смысле интересна статья О. Бурениной о реющем теле, особенно та ее часть, которая называется «Авиморфозы: „реющее“ тело как „свободная воля предмета“. В частности, исследовательница отмечает, что „реющее“ тело способно постоянно перевоплощаться в условные образы-шифры до такой степени, что в художественном пространстве появляется чистая концепция, чистая знаковость, столь типичная, например, для супрематического искусства» [Буренина 2004: 197]. Как мы знаем, Хармсу были как раз близки многие положения К. Малевича.
Важно при этом отметить, что в неоконченном сочинении «Время и Смерть» (1931–1932) А. Введенский, описывая бег мыши, как раз предлагает отказаться от дробности шага и соответственно времени: «Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда каждый ее шаг покажется новым движением. Потом, так как у тебя справедливо исчезло восприятие ряда движений как чего-то целого, что ты назвал ошибочно шагом (ты путал движение и время с пространством, ты неверно накладывал их друг на друга), то движение у тебя начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание. Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как мышь)» [Введенский 1993, 2: 80–81]. Видимо, к подобным метаморфозам сознания можно отнести и «мелькание друга на песке» в стихотворении Хармса.
Как известно, в вечерах ОБЭРИУ часто принимали участие фокусники, например, А. А. Пастухов, один из вечеров «Василий Обэриутов» в программе имел подзаголовок «вечер в трех покусах». См. [Мейлах 1993: 26 и далее].
Предлог «на» употребляется при обозначении поверхности, на которой располагается и происходит что-то и куда направляется кто(что) — нибудь.
В книге В. Мароши, которая посвящена анаграммированию авторского имени в литературе, делается предположение, что во многом концептуализация «болотного пространства» у Заболоцкого имеет блоковские истоки («Пузыри земли», «Болотный попик», «Болотные чертенятки», «Полюби эту вечность болот»).
Подчеркивания мои. — Н.Ф. /В файле — полужирный — прим. верст./.
В статье «Немного о числах у Д. Хармса» Б. Сабо [2005: 209–213] отмечает особую значимость числа «четыре» у поэта. Она ссылается на высказывание В. Сажина о том, что «четверка в творчестве Хармса — основополагающее число в системе мироустройства». «Четыре» связано и с понятием совершенного ритма, порядка и целостности, а в случае «Потом в четвертый раз» с завершенностью действия или цикла. В связи с такой числовой символикой обэриутов не случайно и четырехкратное употребление слова «болото» в «Царице мух» Заболоцкого.
Эта конструкция также аномальна, поскольку глагол «дудеть» в качестве прямого объекта может иметь только слово со значением ‘музыкальное произведение’ («Дудеть эту мелодию»), а не ‘музыкальный инструмент’.
Форма «смѣяахуся емоу» встречается во Мстиславовом Евангелии XI–XII веков. Интересно, что в современном русском языке возможно только «смеяться кому-либо в лицо», то есть данная конструкция у Хармса оказывается не столько аномальной, сколько эллиптичной.
