5
В этом смысле понятие «метатропов» оказывается в чем-то близким понятию «мем» (memes) Р. Докинса [Dawkins 1999].
Ср. целый выпуск Wiener Slawistischer Almanach, Sb. 16, 1985; статьи, посвященные проблемам памяти в сб. «Культурные концепты» в серии «Логический анализ языка» под ред. Н. Д. Арутюновой [Дмитровская 1991, Кубрякова 1991, Туровский 1991], а также более ранние работы У. Чейфа «Память и вербализация прошлого опыта» (1977) и Г. Скрэгга «Семантические сети как модели памяти» (1978) [Новое в зарубежной лингвистике, XII, 1983]; ср. также целую серию работ Т. А. ван Дейка и В. Кинча, связывающих процессы порождения и понимания текста с функционированием разных видов памяти [Kintsch 1974, 1982; Kintsch and van Dijk 1978 и др.].
В. Изер [2001, 187] предлагает различать три стадии преобразования действительного мира в художественном тексте: «реальное/фиктивное/воображаемое (имагинативное)». Он пишет, что «вымысел не выводим из удвояемой действительности, на первый план выходит воображаемое, неразрывно связанное с возвращающейся в тексте реальностью. Специфичность факта вымысливания состоит в том, что он обеспечивает повторение жизненной реальности в тексте и тем самым сообщает воображаемому форму. Так повторение реальности возводится до знака, а воображаемое действует как обозначаемое им» [Там же, 188].
Здесь и далее все выделения в цитатах сделаны мною. — Н.Ф.
Тексты Ф. М. Достоевского цитируются по изданию: Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1957–1958 — только с указанием тома и страницы.
Образ Петербурга Достоевского сложился у Пастернака еще в неоконченном прозаическом тексте «Петербург» (1917): «Да, очень может быть, что он попахивал страницей Достоевского, ибо страницы Достоевского хранили его, ибо этим страницам не существовать бы — не обладай художник вкусом и не измерь он удельный вес дыхания туманов петроградских болот» [4, 472]. Интерес к Достоевскому в 1927–1928 гг. заметен у Пастернака и по письмам, в частности в письме 1927 г. к М. Горькому он так характеризует одного из литераторов, который «очень изломан»: «Ведь весь он из алхимической кухни Достоевского, легче всего его представить в Павловске на даче у Мышкина» [5, 218].
Хотим обратить внимание на то, что если в тексте книги нет специальных уточнений, то тексты Б. Л. Пастернака цитируются по изданию: Пастернак Б. Л. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989–1991 — только с указанием тома и страницы.
Приводим этот текст: Тогда у меня была семья. Преступным образом я завел то, к чему у меня не было достаточных данных, и вовлек в эту попытку другую жизнь и вместе с ней дал начало третьей.
Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза. И тогда она как от солнца щурила их непристально-матовым прищуром, как люди близорукие или со слабой грудью. Когда разлитье улыбки доходило до прекрасного, открытого лба, все более и более колебля упругий облик между овалом и кругом, вспоминалось Итальянское возрождение. Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться [4, 787].
Об этой коллизии «будущего» и «прошлого» см. подробно [Жолковский 2001].
Подробно о других толкованиях заглавного тропа этой книги см. несколько ниже.
В связи с метафорой «Зеркала» в «СМЖ» возникает композиция «целого и части» как отражение «мужского и женского», которая хорошо встраивается в теорию современной феминистки Л. Иригарэй. В своей работе «Зеркало другого рода / другой женщины» (1974) она спорит с мыслью Фрейда о том, что женщина, принимая в себя мужчину, «не имеет никакой другой цели, как вновь и вновь отражать для мужчины его воображаемый автопортрет. Только таким образом достигается иллюзорное единство его субъекта и сохраняется идеология „одинаковости“ <…> хотя женщина ввиду своей бесполости является „другим“, „внешним“, она никогда не проявляется в этом качестве, а оказывается неизбежно интегрированной в систему именно в функции зеркала» (см.: Постл Г. С Фрейдом и против Фрейда: Люс Иригарэй (в печати, 2001)).
О диалоге Пастернака с Цветаевой на фоне «растительной» метатропики, уходящей корнями во внутреннюю форму фамилий обоих поэтов, см. [Жолковский 1999а]. В связи с Цветковым играет и название книги «Цветочки Св. Франциска Ассизского». Именно учение Св. Франциска, по мнению А. Жолковского и С. Гардзонио [1999], во многом определило появление заглавной метафоры книги Пастернака «Сестра моя — жизнь». В то же время в работе [Дёринг-Смирнова, Смирнов 1982, 139–140] было отмечено, что заглавие пастернаковской книги представляет собой буквальную цитату из прозы А. Добролюбова («Так шепнула мне девушка, сестра моя — Жизнь») (см. также [Смирнов 1995, 170]).
Само же стихотворение «Заместительница» Пастернака по своей коммуникативной установке отсылает к лермонтовскому «Расстались мы, но твой портрет…» (см. [Лотман 1996 б]).
Вяч. Вс. Иванов [1989а, 59] считает, что центральный женский символ Пастернака Инфанта-Девочка-Бабочка-Буря ассоциативно связан с картиной Веласкеса, так как «копия одного из Веласкесовых портретов Инфанты, сделанная Пастернаком-отцом, была знакома поэту с детства». См. подробно 4.1.
Сам Мандельштам писал, что «трагическое, на каком бы маленьком участке оно ни возникало, неизбежно складывается в общую картину мира» [Мандельштам 1991, 3–4, 192].
Тексты Мандельштама преимущественно цитируются по изданию: Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990 — только с указанием тома и страницы.
См. о «поэтике смерти» (танатопоэтике) Мандельштама [Hansen-Löve 1993].
Ср. замечание М. Лотмана [1996, 34] о том, что, «когда в рамках глагольного стиля Пастернаку приходится выбирать между максимальной глагольностью и минимальной субъектностью, он нередко выбирает вторую».
Ср.: касатка 1 — «вид ласточки»; касатка 2 — «ласковое название девушки». Само же название ласточки «касатка» мотивировано тем, что крайние рулевые перья у этой птицы удлинены (образуют косицы). В этом смысле слова кошеные и касатка оказываются этимологически связанными.
Подобное же отмечает и М. Лотман [1996, 36]: «Так вот, у Пастернака мы встречаемся с приемом как бы двойного „понижения“ субъектности: сперва агенс трансформируется в пациенса, а затем (например, метонимически) — в объект, а то и вовсе опускается».
Ср. также в черновых редакциях «ДЛ»: Для девочки тайна была словом, которого не было в словаре: которое она ненавидела с детства; которым, люби она его и пользуйся им, она наверное обозначила бы стихию всякого факта, то есть массивность жизни, то, что она не вымышлена [4, 781].
Быть может, и «Египетская марка» Мандельштама носит печать того же метода анализа-синтеза, только основанного на своей картине мира, а Парнок — «любитель концертов» также дан сквозь Осипа Мандельштама?
Ср. позицию Л. Флейшмана [1975], который показал, что метонимия для Пастернака есть нечто большее, чем фигура речи: мировоззрение поэта, сама его жизнь строится в соответствии с этим принципом.
О диалектике понятия «лирический субъект» см. подробно [Weststeijn 1988, Užarević 1990, Фатеева 1993].
Экстенсионально данное обращение адресовано первой возлюбленной Пастернака И. Высоцкой, которую он называл «другом детства в тончайшем пеньаре» (см. [1, 733]). Именно от нее он получил отказ, который и стал главной темой стихотворения «Марбург» и фрагментов «ОГ». — Н.Ф.
См. подробно [Фатеева 2000, 173–197].
В литературе Серебряного века история и атрибутика Египта были прежде всего связаны с идеей умирания русской культуры. Как известно, «египетская» тема была совсем не безразлична Пастернаку: особенно явно она дает знать себя в «Теме» цикла «Тема с вариациями», где сфинксы и другие «загадки» Египта постепенно переходят «по наследству» от Пушкина к самому автору стихов — Пастернаку.
