17
См. например: «…если подавляющее большинство людей рождает одного или двух детей, то это и “нужно” обществу, диктующему такую систему предпочтений. Иными словами, за индивидуальным выбором большинства всегда стоит коллективный выбор. Поэтому якобы существующее противоречие индивида и “государства”, о котором часто говорят, – не более чем миф. Если бы реальные – а не декларируемые – предпочтения государства, читай, стоящего за ним общества, были ориентированы на высокую рождаемость, то она и была бы высокой» [Демографическая модернизация 2006: 151].
В России Я.М. Рощиной и А.В. Бойковым было проведено исследование на данных базы RLMS, в которой тестировалась экономическая модель фертильного поведения. Одним из основных позитивных факторов, влияющих на принятие решения о рождении ребенка, стало наличие партнера, супруга. Среди результатов можно отметить, что на решение о рождении ребенка влияет возраст женщины и уже имеющееся число детей таким образом, что сначала вероятность возрастает, а потом начинает падать. Так, наибольшая вероятность принять решение о рождении у молодых женщин в возрасте 20–24 лет. Также большая вероятность принять такое решение у бездетных семей и многодетных, а в тех семьях, которые на момент опроса имели одного-двух детей, вероятность принятия решения о рождении следующего ребенка низка. Связи с уровнем образования и статусом на рынке труда выявлено не было, хотя наличие опыта работы способствует положительному решению о рождении ребенка. При этом ни одна из характеристик мужа или партнера не влияет значимо на принятие женщиной решения о рождении ребенка. Что противоречит некоторым положениям теории Г. Беккера [Рощина, Бойков 2005].
Подробнее варианты экономического подхода см.: [Schultz 1981; Cigno 1991; Easterlin 1975: 54–63].
Под деторождением мы в данном случае понимаем длительный процесс, начинающийся либо постановкой вопроса о том, чтобы родить ребенка, либо известием о беременности женщины и заканчивающийся появлением ребенка на свет.
Формулировки вопроса могут показаться странными, но именно такими они получаются, если рассматривать деторождение в экономической логике.
Подробнее об исследованиях психологов, социологов и демографов о влиянии ценностей и мотивов на репродуктивное поведение см.: [Fawcett 1988: 11–34; Hoffman, Hoffman 1973:19–77; Hoffman, Thornton, Manis 1978: 91-131; Добряков 2003: 104–140; Бойко 1987; Антонов 1980; Антонов 2008; 23–29; Антонов, Медков 1987; Белова, Дарский 1972; Безрукова 2000: 122–124; Вишневский 1979: 126–150; Медков 2005]. Часто эти исследования (особенно отечественных социологов и психологов) содержат только описание и первичную классификацию списка мотивов, полученных теми или иными количественными методами. Вопросы о надежности исследовательского инструментария и обоснованности его выбора обсуждаются редко. В ряде случаев и сам инструментарий не представлен.
В определении мотива мы следуем М. Веберу: «“Мотивом” называется некое смысловое единство, представляющееся действующему лицу или наблюдателю достаточной причиной для определенного действия» [Вебер 1990: 611]. Иными словами, мы пытаемся ответить на вопрос, какие смыслы сами действующие индивиды вкладывают в свои действия.
В ходе интервьюирования мы столкнулись с ситуацией, которая непосредственным образом относится к описываемому явлению. Респонденты затрудняются ответить на вопрос, зачем они родили ребенка, но могут говорить, почему они не родили.
Специальная подвыборка: «Прихожане РПЦ, причащающиеся раз в месяц и чаще, те, кто отдают своих детей на обучение в традиционную православную гимназию».
Можно предположить, что цель всегда соотносится с конкретным результатом, по отношению к которому, разрабатываются средства, и этим она и отличается от «просто» желания. Например, можно говорить, что желание «хочу быть счастливым» становится для человека целью, если он сопоставляет с ним тот или иной (относительно) конкретный результат. Например, «буду счастливым, если: (1) буду богат – буду иметь больше миллиона долларов; (2) буду иметь уважение окружающих – меня будут приглашать на разные приемы и встречи и т. д.; (3) буду здоров. Кроме того, для того чтобы можно было говорить о цели, по отношению к конкретизированным результатам должны быть прописаны еще и средства. Например, «найду работу с зарплатой 5000 евро в месяц, на 200 буду жить, остальное – буду откладывать. Через 30 лет буду иметь сумму X. По накоплении этой суммы могу считать себя богатым». Средства могут быть «недостаточными» для достижения цели, они могут меняться и пересматриваться, но, для того чтобы говорить о целерациональном действии, нужно, чтобы они были.
Несмотря на некоторую утрированность примера, логика соотношения целей и средств именно такова, и модели человека экономического с разными допущениями предполагают как одну из своих составляющих именно ее.
Подробнее о категории «своя жизнь», являющейся наряду с категорией «ответственность» второй значимой при описании отношения к деторождению, см. главы 3 и 4 наст. изд.
Понятие «вера» имеет принципиальную значимость для того способа действий, который обеспечивает религия своим последователям. См. по этому вопросу у К. Ясперса: «Вера есть жизнь из объемлющего, есть руководство и наполнение посредством объемлющего. Вера из объемлющего свободна, ибо она не фиксирована в абсолютизированном конечном. Она носит характер чего-то неустойчивого (а именно по отношению к тому, что может быть выражено, – я не знаю, верую ли и во что я верую) и вместе с тем безусловного (активности и покоя, вырастающих на практике из решения). Для того чтобы говорить о вере, требуется проведение основной философской операции – удостовериться в объемлющем посредством выхода за пределы всего предметного в неизбежно остающемся, всегда предметном мышлении, а это значит: находясь в темнице нашего бытия, являющегося нам в расщеплении на субъект и объект, сломать эту темницу, не обладая возможностью действительно вступить в пространство вне ее» [Ясперс 1994: 428].
Или у К. Гирца: «Религиозная перспектива отличается от перспективы здравого смысла тем, что, как уже говорилось, выходит за пределы реалий повседневной жизни к реалиям более широким, которые корректируют и дополняют картину первых; в этой перспективе главное – не воздействие на эти более широкие реалии, а их принятие, вера в них. От научной перспективы она отличается тем, что подвергает сомнению реалии повседневной жизни не с позиций институционализированного скептицизма, который разлагает данность мира на набор вероятностных гипотез, но с позиций того, на что она указывает как на более всеобъемлющие, негипотетические истины. Ключевые понятия в этой перспективе не отстраненность, а преданность, не анализ, а принятие вещей такими, каковы они есть. А от искусства она отличается тем, что вместо отстранения от проблемы факта и намеренного воссоздания атмосферы подобия и иллюзии она углубляет интерес к факту и стремится к созданию атмосферы абсолютной реальности. Это ощущение “подлинно реального” есть именно то, на чем зиждется религиозная перспектива, и именно то, что символическое функционирование религии как культурной системы должно обеспечивать, закреплять и, насколько возможно, охранять от несогласованных откровений мирского опыта» [Гирц 2004: 130].
Значение веры или религиозной перспективы (что не совсем одно и то же) получает принципиальное значение именно в обществе риска, позволяя заполнять место «объемлющего» (Ясперс) не страхом и ужасом, исходящими от хаоса современного мира, но уверенностью и покоем, исходящими от любви Бога и любви к нему.
Заметим попутно, в высказываниях православных респондентов практически исчезают отсылки к медицинской аргументации.
При рассмотрении влияния медицины на человека и общество модерна мы отталкивались от работ И. Илича «Медицинская немезида», Б. Тернера «Тело и общество» и Т. Парсонса (с соавторами) «Дар жизни» [Parsons, Lidz, Fox 1972: 367–415, Illich 1974; Turner 2008].
А в тексте Дж. Войк продемонстрировано, что аналогичную роль сыграло распространение идей неомальтузианства [Woycke 1988].
У. Бек пишет по этому поводу: «Болезнь как продукт диагностического “прогресса” в том числе тоже генерализируется. Все и каждый актуально или потенциально “болеют” – независимо от самочувствия. Соответственно на свет Божий извлекают образ “активного пациента”, требуют “рабочего альянса”, при котором пациент становится “соцелителем” своей медицински установленной, болезненной ситуации. Сколь непосильна для пациентов эта задача, показывает необычайно высокий уровень самоубийств. Например, у хронических почечных больных, чья жизнь зависит от регулярного гемодиализа, доля самоубийств на всех возрастных уровнях в 6 раз выше средних показателей по населению» [Бек 2000: 308].
