— Странно. У меня в дипломе ясно написано: драматург. А ни одна пьеса не поставлена. У тебя — учитель, и три идут…
Тогда было три, потом стало больше. В Москве они шли в театре им. Маяковского, в исчезнувшем позже «Жаворонке», в театре на Спартаковской, в Рязани, Туле, Новосибирске, Днепропетровске, Свердловске, Ростове на Дону, Кирове, всего и не припомню, даже выплывали в Югославии, в театре Бартока в Будапеште и Улан-Баторе.
Первые пьесы были написаны вдвоем с Левой Новогрудским, так парой нас и приняли в Союз писателей СССР как драматургов. Но как только в 1970 году состоялся прием, я стал работать один — начиная именно с «Ясной Поляны». Толстым не поделился. Это было только мое. Тем более, что в застольях Левушка любил прихвастнуть, что никогда не читал «Анну Каренину», интерес к которой ему отбили еще в школе. Но так понаслышан, что все о ней может рассказать.
В Союзе писателей в те годы было примерно две тысячи членов. Прозаиков порядка 850, поэтов — 400–500. А вот драматургов — 162. Помню точно, поскольку числился в бюро секции. Постепенно количество драматургов сокращалось, вымирали. Нас было мало на челне. Редкий у нас жанр.
Объяснить самому себе, почему именно драматургия стала моим делом, трудно. Стала и стала. Почему из всего многообразия легкоатлетических видов именно в тройном прыжке с разбега удалось продвинуться дальше остального — до первого места в СССР среди юношей и второго среди студентов? Или почему среди «тихих» игр не шахматы дарили мне удовлетворение побед хотя бы и на бытовом уровне, а стоклеточные шашки?
Каждый из нас — индивидуальность. Она прописывает нам жизненные сюжеты, делает в конечном счете биографию. Что лучше получается, к тому и лежит душа, тем и занимаешься. Особенно в молодости.
Можно предположить, что судьба, не спрашивая разрешения, шаг за шагом подводила к тому четкому ответу на вопрос Александра Зархи — «как вам это удалось?» Не прошел бы основательного искушения еще и театром, не было бы и «Ясной Поляны».
Существует множество руководств для желающих научиться писать пьесы или сценарии. Никогда не лишне с ними знакомиться, но и большой практической пользы от них ожидать, мне кажется, не следует. Тут определяющим все-таки оказывается собственный склад ума и природа воображения, а не те или иные формальные правила и приемы.
Мне кажется, что в определенном смысле драматург мыслит стереоскопически. Объем сценической коробки — данное ему в распоряжение пространство. На 70 страницах текста пьесы он должен уместить и всю историю, которую вознамерился рассказать, и все людские страсти — любовь, ненависть, нежность, жестокость, и то, что можно было бы предположить, и то, что предположить, казалось бы, совершенно невозможно, но тем не менее оно происходит. А когда происходит, то всем становится очевидно: иначе и быть не могло!
У драматурга нет возможности, как у прозаика или поэта, высказаться напрямую — от своего имени. Такое даже не предполагается. Его отношение к сюжету и к миру должно уясниться через совокупность зрительских впечатлений от речей персонажей, их поступков, поворотов сюжета.
Слева он пишет, кто говорит, справа — что говорят, ведь как просто! Но у одних ничего не получается, а у других получается «Горе от ума», «Ревизор», «Без вины виноватые», «Пять вечеров» или «Утиная охота».
Человеческая речь, в основном расхлябанная, неорганизованная, необязательная, пропущенная сквозь поля напряжения, созданные драматургом, обретает звучность, мудрость и покоряющую власть над людьми, собравшимися в зрительном зале.
Драматургия — это особая литературная профессия. Редкий прозаик способен сам сделать инсценировку или сценарий по им же написанному рассказу или роману. Сколько запечательных повестей и романов обернулись жалкими спектаклями и фильмами! Недаром существуют профессиональные инсценировщики и сценаристы, которые в своей жизни не придумали ни одного собственного оригинального сюжета, но наделенные этим редким даром — из чужого материала делать сочинения именно для театра и кино. Их по праву причисляют к цеху драматургов. Само их существование подтверждает, что талант драматурга — вещь, существующая объективно. Он или есть, этот талант, или его нет. Но когда он наличествует, то, конечно, требует старательной профессиональной огранки.
В те времена, о которых сейчас рассказываю, мы жили. Вокруг был уверенный социализм, и в своем жизненном поведении подавляющее большинство исходило из того, что социализм вечен. Этим определялись и конкретные поступки каждого и планирование собственной перспективы. Для сочинявших пьесы это еще и означало твердо знать: мало написать пьесу, надо суметь протащить ее, а культурно говоря — провести — через министерство.
Пока сидишь, одинокий, за пишущей машинкой, тебе, в общем и целом, никто не нужен. Если есть соавтор, с ним веселее — можно переброситься в шашечки, но это частный случай, а в принципе нужны только машинка со свежей лентой, пачка чистой бумаги, а в голове — сюжет и слова для реплик и диалогов.
Время штурма и натиска (Sturm und Drang) наступает, когда пьеса готова. Это — общения, а значит — пьянки, элегантные заискивания, некоторые тебя унижения, допустимое уродование собственного текста во след так называемым редакторским замечаниям, обещания услужить одним, намеки на подарить другим и вообще уйма хлопот, проистекающих от твоего зависимого положения в сонме ответственных за культуру персон обоего пола. Ты, особенно если начинающий, хочешь, чтобы твою пьесу купили и поставили, они, персоны, хотят тоже от этого что-нибудь иметь.
По мере наработки авторитета, после долгого, терпеливого бомбардирования инстанций твоими новыми сочинениями отношения сторон несколько выравниваются, но поначалу для делающих первые шаги картина в шестидесятые годы прошлого столетия была у нас именно такая.
Как появилась моя первая пьеса?.. Факт для истории малозначащий, но, вероятно, и его можно рассматривать как важный шажок на пути к «Ясной Поляне», а значит, для меня это событие было все-таки значимым…
Мне было 23, и я только начинал в газете. В нашем дружеском кругу в интересах подзаработать родилась идея написать сценарий для кино. И таким образом, рассуждали мы, всего за семьдесят страниц текста можно будет получить уйму денег, совершенно несравнимую с жалкими газетными гонорарами. Этим мы и занялись с двумя старшими друзьями — участником ВОВ, юристконсультом Московского речного пароходства Левой и балетным критиком Андреем.
По общему веселому складу ума из всех жанров мы остановились на комедии. Интересно, что наш сюжет оказался в сильном переклике с появившейся позже комедией Рязанова и Брагинского «Зигзаг удачи»: на человека обрушивается выигрыш в лотерею и что из этого следует.
Отвлекусь. Примерно через десять лет я покажу Эмилю Брагинскому две свои пьесы — «Ясную Поляну» и «Заснеженный Юкатан». Он скажет, прочитав: «Если вы так пишете, не понимаю — почему вы служите в штате?» Он сведет меня с режиссером Борисом Дуровым («Вертикаль», «Пираты XX века», «Не могу сказать прощай»), который по «Заснеженному Юкатану» поставит фильм «Лидер». Сделает и еще один — «Смерть за кулисами», но менее удачно.
А тогда первые одиннадцать страниц сценария мы действительно написали втроем. Потом Андрей откололся — он не упускал случая «поддать» и не выдерживал однообразных напряжений. А мы с Левой в конце концов сценарий закончили.
Через общество кинолюбителей — было такое массовое движение в стране — проникли в дом к Григорию Львовичу Рошалю, мэтру, возглавлявшему то движение. Рошаль подробно разобрал наше сочинение, а говоря точнее, интеллигентно его разнес. Писать вы можете, отметил он, это видно по описаниям и ремаркам, но ваши диалоги не выдерживают никакой критики. Персонажи говорят плохо, не интересно.
Далее мы позвонили Леониду Иовичу Гайдаю, который предложил сунуть сценарий ему в почтовый ящик.
Сунули. Через неделю перезвонили.
— Ребята, — сказал Гайдай, — вы написали говно. Так персонажи не говорят.
С тех пор никогда не передаю написанное через почтовые ящики.
На сорокалетии «Кинопанорамы» режиссер Ксения Маринина усадила меня перед телекамерой с Гайдаем и его автором (моим соседом по дому) Аркадием Ининым. Я, смеясь, напомнил Гайдаю ту его самую короткую в мире рецензию, вспомнил ради, так сказать, юмора и оживления беседы. А он не только не рассмеялся весело, а как бы даже испугался.
— Нет, я не мог так сказать!
Эту часть беседы в эфир не поставили.
Поражение со сценарием огорчило, но мне показалось, что не все потеряно, перспективы есть.
— Если говорят, что у нас плохие диалоги, давай напишем пьесу! — предложил я Леве. — В пьесах вообще ничего нет, кроме диалогов. Потренируемся. — Дала себя знать выкованная годами вера в тренировочный процесс. Лева, чуждый спорту по определению, поверил мне на слово.
