Виталий пожал плечами и вышел, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью.
Самое обидное, что, выйдя в коридор, он снова попробовал кефир — и на этот раз кефир уже показался почти хорошим. Но отступить он не мог.
Главный подтвердил, что я как дежурный врач все решаю на свою ответственность, — сказал он по телефону Софье Григорьевне (Елене Константиновне и звонить не стал — ну ее!). — Так я решаю, что раздавать кефир нельзя. И проверю.
На этот раз Софья Григорьевна была более приветлива:
Вы не беспокойтесь, Виталий Сергеевич, мы через СЭС умолили ускорить анализы, так что ответ будет еще до ужина. Так оно спокойнее, а то спишешь, а после начет сделают, дело такое!
А когда Виталий пришел пробовать ужин, Софья Григорьевна встретила его победительницей:
Ну, все в порядке! Позвонили из лаборатории, что кислотность выше стандарта. И знаете, что говорят: хотите — раздавайте, хотите — нет… Конечно, мы не стали! Зачем нам рисковать? Завтра молокозавод весь кефир берет назад. Их главный тех- полог даже не отпиралась, видно, сама знала, что брак выпустила!
Виталия забавляла гордость, с какой Софья Григорьевна это рассказывала — будто она с самого начала встала грудью на пути плохого кефира.
А после ужина в приемный покой заглянул Игорь Борисович. Он часто задерживался допоздна, и не потому, что дел слишком много. Однажды Виталий зашел к нему в шесть часов — главный неприкаянно ходил по своему огромному кабинету, лампа потушена, полутьма — а домой почему- то не шел… Итак, заглянул главный:
Чем с кефиром кончилось?
Позвонили из лаборатории, что кефир повышенной кислотности…
Но в пищу годится, да? — со странной поспешностью, чуть ли не с надеждой подхватил Игорь Борисович.
Нет, что бракованный. Молокозавод берет его обратно.
Вот как? — в голосе главного Виталию послышалось разочарование. — Вы, оказывается, упорный.
Главный еще постоял, будто собираясь что-то сказать, потом резко повернулся и вышел.
К вечеру опять навезли больных. Виталий сидел, не разгибаясь. А тут еще позвонили с четвертого отделения, что у них возбудился больной. Можно было, конечно, приказать по телефону сделать аминазин, многие так и действовали, но Виталий этого не любил и пошел сам.
По вечерам сводчатые коридоры в отделениях казались особенно низкими. Лампочки светили тускло. Множество народа в серых мешковатых халатах толпилось между кроватями — в коридоре вдоль стен тоже стояли кровати. Многие громко переговаривались, будто с глухими разговаривали. Какой-то маленький человечек быстро ходил, лавируя между гуляющими, никого не замечая. Из столовой раздавался телевизор.
Виталий вошел в надзорку.
Сюда, доктор.
Виталий ожидал увидеть злобного, кричащего больного, расшвыривающего санитаров, но на кровати лежал очень худой, словно высохший человек — длинный нос, обтянутые лоб и скулы — и монотонно повторял:
…потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы…
Уже целый час без перерыва одно и то же.
А до этого что было?
Лежал тихо.
Почему же в надзорке?
Он два дня назад тоже был возбужденный. Вот, доктор, история.
Виталий перелистал толстый растрепанный том: старый дефектный шизофреник, идет на больших дозах трифтазина… Ну, что ж, типичное ката- тоническое возбуждение. Раз он возбудился на трифтазине, вряд ли аминазин его успокоит.
Галоперидол в ампулах есть?
В больничной аптеке его не было, но четвертое отделение славилось запасливостью: у них не старшая сестра, а старший медбрат (к этому слову привыкли и произносят без улыбки и кавычек), и в смысле доставания лекарств — ас! За этого медбрата все заведующие завидуют Мендельсон.
Есть.
Сделайте два кубика.
А у входа в надзорку уже маячил Федя Локтионов, больничная достопримечательность. Студентов от него было не оторвать, потому что Федя в изобилии писал стихи — и не бредовые (хотя сам был весь в бреду, в стихи бред почему-то не проникал), а обычные вирши. Вид у Феди был соответствующий: волнистые черные кудри до плеч, усы пиками, козлиная бородка. Свежему человеку было не избежать его стихоизлияния.
Виталий Сергеевич, давно вас не видел! Пожаловали в нашу обитель? А я все тут. Мендельсон сговорилась с Твардовским, польско-еврейские козни. Я тут все описал, — добавил он тихо и сунул Виталию бумажку — Передайте верным людям.
Виталий положил Федино письмо в карман пиджака.
Я думаю, Виталий Сергеевич, скоро уже издадут мой сборник. Вообще-то всемирная слава — тоже тяжелая штука. Особенно женщины утомляют, ха-ха. Вот послушайте, я написал вчера:
Когда прелестная Наташа Грудями трахнула меня, И мне сказала: я вся ваша, Чтобы добавить: я твоя!..
Виталий махнул рукой и пошел к выходу. Этот шедевр он знал, еще когда был студентом. Видать, Федя так оскудел, что уже и вирши свои писать больше не может.
Пока Виталий ходил на четвертое, больных в приемном покое еще прибавилось. Приходилось торопиться: два-три вопроса, быстрый осмотр, короткая запись — следующий! К счастью, больные шли такие, что сомнений не вызывали. Виталий писал и временами поглядывал на красивую седую женщину, ожидавшую своей очереди. Она чем-то выделялась — редким здесь изяществом, что ли?
Ей пришлось ждать, пока Виталий принимал четырех больных. Сначала она сидела спокойно; потом, когда санитары с сантранспорта, оставив очередного больного, выходили, она встала и пошла за ними, говоря: «Мне нужно уйти!».
Вы куда?! А ну сидите! — закричала с места Ольга Михайловна, и женщина послушно села.
Потом она стала играть с кошкой. У кошки накануне взяли котенка, она целый день искала его, иопросительно мяукала, подходя к людям, а женщина сумела ее отвлечь, и кошка разыгралась так, как не играла с тех пор, как сама была котенком.
Наконец, до этой женщины дошла очередь. Виталий прочитал направление: до войны три курса мединститута, на фронте сестрой, две контузии, не смогла продолжать учебу, конфликтные отношения с соседями, снижение настроения, суицидные мысли, бреда и обмана чувств нет…
Как себя чувствуете, Екатерина Павловна?
Она грустно посмотрела на Виталия и промолчала.
Тут написано, что у вас снижено настроение, но, может быть, это преувеличение?
Вы сомневаетесь, потому что видели, как я играла с кошкой? Я умею переключаться, доктор. И вообще, нельзя себя распускать. Но чего стоит такое переключение!
Значит, действительно плохое настроение? Тут даже пишут, что мысли о самоубийстве.
Нет, о самоубийстве — нет. Но у меня такое чувство, будто со мной должен произойти несчастный случай. Я даже предчувствую, какой: на меня свалится балкон, когда я буду идти по улице. Глупо, правда?
Ну, от этого никто не застрахован. Но почему вы об этом настойчиво думаете?
Грустное настроение, представляю, что вот умру, начинаю фантазировать: а как умру?.. Навязчивая идея, так это, кажется, называется.
Вы раньше бывали в психиатрических больницах?
Бывала.
Давно?
Несколько лет назад. Точнее боюсь сказать.
А что тогда было причиной?
Не спрашивайте, доктор.
Вы не помните или вам не хочется вспоминать?
Не хочется вспоминать.
Тогда сейчас оставим.
Спасибо.
У вас, кажется, плохие отношения с соседями?
Да.
Они, что же, плохие люди?
Я, доктор, не люблю говорить о других плохо, поэтому я вам только одно скажу: они действительно очень плохие люди, и не спрашивайте более подробно, пожалуйста.
Хорошо. Так что ж, Екатерина Павловна, положу я вас. Успокоитесь здесь, настроение станет лучше.
Я согласна.
Как будто ее согласие имело значение. Но она сказала «я согласна» с таким достоинством, что было ясно, она уверена: стоит ей сказать «я не согласна» — и ее тут же отпустят.
Доктор, простите, как вас зовут?
Виталий Сергеевич, — Виталий едва удержался от студенческой добавки: «а что?».
Виталий Сергеевич, у меня к вам большая просьба: мне нужно обязательно сходить домой!
Виталий не любил такие просьбы: он знал, что придется отказать, а отказывать, когда это действительно бывает важно для больного, всегда неприятно; отказывать же этой женщине было неприятно вдвойне: все ее интонации, жесты говорили о порядочности и благородстве, а когда такие люди просят, им трудно отказывать.
А что у вас за надобность дома?
Виталий спрашивал по инерции, он знал, что
отпускать больную никак нельзя, но не хотелось отказывать сразу, надо было выслушать и найти более или менее вескую причину, по которой он не может ее отпустить. Вернее, повод, потому, что причина та, что невозможно отпустить из приемного покоя больную, у которой в направлении значатся суицидные мысли.
Я когда уходила, забыла закрыть дверь.
Оставили незапертой комнату? Куда же санитары смотрели?
Не совсем: наружную я закрыла… Я должна нам объяснить: я живу в большой старой квартире, моя комната — бывшая гостиная, в нее ведут три двери: одна — в коридор, а другие — в смежные комнаты, где теперь живут соседи. Дверь в коридор я, уходя, заперла, а другие впопыхах забыла. Теперь я очень беспокоюсь, потому что соседи могут войти.
