Виталию всегда было обидно сидеть на дежурстве простым писарем: привезли — записал и отправил в отделение. Может быть, по молодости. Он и в самом деле каждый раз решал — класть больного или не класть? И с Карташевым был как раз тот случай, когда Виталий сильно сомневался — нужно ли класть.
Ну, а если все-таки больной ловко диссимулирует, то есть скрывает свой бред? Хотелось с кем- нибудь разделить ответственность. Можно было позвать Эмму Самуиловну, заведующую пятым отделением: она числится консультантом приемного покоя. Но беда в том, что консультировать в приемном покое — занятие абсолютно не для нее: здесь нужна решительность, а Эмма Самуиловна обладает характером тревожно-мнительным. Один раз Виталий нажегся: случай был абсолютный ясный, нужно было больного отпускать, но он для одной лишь проформы вызвал Эмму Самуиловну, а та забеспокоилась, засомневалась — и пришлось больного класть: в медицине чинопочитание еще пуще, чем в армии.
И тут Виталию пришла в голову прекрасная мысль; позвать Мендельсон, заведующую четвертым, где всегда лежал Карташов! Она больного знает, вот пусть и решает, диссимулирует он или нет. Кроме того, она самый решительный врач в больнице, за что Виталий ее очень уважал.
Виталий стал звонить на четвертое, оказалось занято, и тут ему зашептала Ольга Михайловна:
Виталий Сергеевич, вы его отпускать хотите? У меня уже история заполнена. Нумерация собьется.
Тоже довод, оказывается! Ольга Михайловна должна была бы заполнять паспортную часть истории болезни после того, как Виталий решит: класть ли больного, но она, естественно, делала это еще до того, как больной попадал в кресло перед столом дежурного врача: так ей было удобнее. А с нумерацией историй — тут механика была для Виталия вообще непостижима: нумеровали бланки историй заранее, и почему-то испорченный бланк нельзя было заменить другим с тем же номером — какая-то бюрократическая чушь… Виталий пожал плечами, ничего не ответил Ольге Михайловне и снова вызвал четвертое отделение.
Мендельсон поговорила пять минут — и тут же согласилась, что Карташева надо отпускать. И еще долго благодарила Виталия:
На первый же наш торт вас приглашаем! У нас на той неделе Спивак идет в отпуск, так что скоро. — Обычай кормить коллег тортом перед уходом в отпуск процветал по всей больнице. — Вы — наш благодетель! Повторные поступления замучили же. И половина таких, как это! Если бы все — как вы!
И Карташев, прощаясь, благодарил, даже как- то униженно:
Большое спасибо, доктор, очень вы сердечно. Мне сейчас лежать никак — по семейным делам, так сказать.
Одна Ольга Михайловна осталась недовольна—и сумела вложить недовольство в жест, которым подала Виталию журнал отказов, куда Виталий и стал тщательно записывать происшествие, не преминув сослаться и на консультацию завотделением Мендельсон: ведь случись что — это единственный документ, прокурор будет изучать каждую запятую, а давно известно, что небрежная запись губит врача в глазах правосудия, а умело сделанная — ограждает от любых неприятностей.
После Карташева наступило затишье. Виталий поднялся к себе, надеясь заняться писаниной — это как бездонная бочка, но все равно нужно стараться ее наполнить. Но только он разложил свои истории, зашла отделенческая буфетчица — Виталий вечно забывал, как ее зовут, потому что редко имел с нею дело. И теперь почувствовал из-за этого неловкость.
Виталий Сергеевич, вы дежурите? Вот кстати! Смотрите, какой кефир нам принесли: сверху пена, внизу вода.
Она протянула стакан. Кефир и в самом деле был отвратительный: кислый, даже горьковатый.
Ну, что? — с надеждой спросила буфетчица.
Ни в коем случае не выдавайте! То есть не раздавайте! Я сейчас же позвоню на кухню! — Виталий радовался своей решительности, и вдобавок чуть-чуть радовался тому, что можно обойтись без имени-отчества буфетчицы. Вот если бы пришлось ее уговаривать все-таки раздать кефир, без обращения полным именем обойтись никак бы не удалось.
Трубку кухонного телефона взяла диетсестра.
Вы насчет кефира? Мне уже звонили с отделений. Я попробовала — ничего страшного, кисловат, конечно. Мы хотим к нему по двадцать граммов сахара выдать в счет завтрашнего пайка.
Софья Григорьевна, дома бы вы такой кефир пить не стали.
Не знаю. То дома… Может, и стала бы. Добавила б сахара.
Я все-таки раздавать его не разрешаю. А те отделения, которые уже получили, пусть немедленно вернут!
Вам легко не разрешать. Деньги за него уже перечислены? Перечислены. Как мы его спишем? Он восемьдесят рублей стоит!
Я этими расчетами не интересуюсь. Кефир плохой и раздавать его нельзя!
Мое начальство — диетврач. Пусть она и попробует. Возьмет на себя — пусть списывает.
Пробу снимает не диетврач, а дежурный. Я в журнале вашем расписываюсь, что раздавать разрешаю. Так вот кефир я раздавать запрещаю! Так и запишу! Все!
Виталий повесил трубку — почти швырнул. Улыбнулся буфетчице:
Вот так. Отправляйтесь обратно на кухню и все.
Ой, спасибо, Виталий Сергеевич! А то мы уж и не знали. Нам все: «профилактика желудочных, эпидемическая настороженность» — а тут такой кефир! Мы уж и не знали.
Буфетчица ушла, а Виталий испытывал приятное самодовольство: и дело хорошее сделал, и покрикивать научился. Но через минуту ему уже звонила Елена Константиновна, совместительствующая на кухне.
Виталий Сергеевич, что это за историю вы поднимаете? Моя диетсестра чуть не плачет, говорит, у нее вычтут восемьдесят рублей. Что же, мне самой пробовать каждый кефир?
И это все таким снисходительным тоном. Чтобы завести себя, Виталий злорадно вспомнил, как говорит всегда про Елену Константиновну Люда: «Ну эта не дура — присосалась к кормушке!».
Пробу я снимаю, как вы знаете, Елена Константиновна. А поносы больных не уравновешиваются слезами диетсестры.
Ну, уж сразу и поносы. Какой вы непримиримый. А вы знаете, сколько диетсестра получает?
И знать не хочу. И не понимаю, почему она должна платить за плохой кефир. И не верю, что она будет платить. Все это не мое дело. Мое дело: запретить раздавать больным плохой кефир!
Какой вы! Не ожидала… Знаете что, Виталий Сергеевич, давайте вот на чем сговоримся: пусть решает Игорь Борисович. Он еще не ушел, к счастью.
Если он сам распорядится, хоть в Пряжку этот кефир выльем!
Ну как возразишь против Игоря Борисовича? Виталий взял стакан с кефиром и понес к главному
Я уже слышал! — Игорь Борисович выглядел даже мрачней обычного.
А вы пробовали?
Интересно: когда Виталий шел к главному просить перенести отпуск или что-нибудь в этом роде — какую-нибудь мелочь для себя — он шел неохотно, и смущался, и злился на себя за то, что смущается, и трудно ему было с главным разговаривать: а сейчас, когда дело касалось больницы, Виталий вошел к главному непринужденно, говорил легко, напористо и почти с вызовом спросил: «А вы пробовали?» — и сунул стакан главному под нос. Игорь Борисович достал чайную ложку и с опаской откушал.
Да, кефир, конечно, несимпатичный. Но нужно решать такие вопросы обдуманно. Пошлем на анализ.
Кухня уже послала. Только вряд ли к ужину придет ответ.
Вот видите, мы заранее спишем кефир, а потом придет ответ, что он к употреблению годен. Кто будет отвечать? Идет движение за экономию, а мы спишем доброкачественный продукт. Так эти вопросы не решаются.
Игорь Борисович, а вдруг наоборот: мы раздадим, а потом придет ответ, что кефир не годен?
А вы запишите в дежурном журнале, что получен кислый кефир, будет видно, что вы обратили внимание, и тогда в следующий раз, если возникнет ситуация, будем знать, как поступать. И не такой уж он страшный. Вы пробовали?
Конечно.
Сейчас он перемешался — и ничего.
Виталий попробовал снова, и действительно, ему
показалось, что за прошедшие полчаса кефир стал лучше: горечи совсем не ощущалось, да и кислота теперь казалась терпимой. Но сказать это вслух, бить отбой Виталий не мог!
Нет, совсем плохой. Если вспыхнет дизентерия, СЭС нас в порошок сотрет.
Это не основание для решения вопросов: вам кажется одно, мне — другое. Анализ — вот это основание!
Игорь Борисович, зачем же мы снимаем пробу, если она ничего не значит? А вдруг завтра я буду пробовать рыбу, мне покажется, что она тухлая, но, кроме собственного носа, у меня не будет никаких оснований, я эту рыбу раздам — и у нас будет ботулизм!
Игорь Борисович некоторое время сидел молча, мрачно смотрел в стол. Наконец, изрек:
Вы дежурный врач, вы и решайте.
Виталий пожал плечами и вышел, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью.
Самое обидное, что, выйдя в коридор, он снова попробовал кефир — и на этот раз кефир уже показался почти хорошим. Но отступить он не мог.
Главный подтвердил, что я как дежурный врач все решаю на свою ответственность, — сказал он по телефону Софье Григорьевне (Елене Константиновне и звонить не стал — ну ее!). — Так я решаю, что раздавать кефир нельзя. И проверю.
