19 Я. М. 89. Рано. Много думалось еще в постели. А именно: от греха страдание. От страдания разумение. От разумения — любовь. Разумение уничтожает грех; любовь уничтожает страдание. Всё это я думаю о своем грехе, своем страдании, своем разумении, о своей любви. Но кроме того, что так для себя, внешнее действие то же. Грех чей бы то ни было производит чье бы то ни б[ыло] страдание; разумение чье бы то ни было всегда общее и уничтожит грехи чьи бы то ни было и любовь всегда общая и уничтожает страданья чьи бы то ни было. Делал пасьянсы, т. е. ничего. Пошел к Я[нжулу], Покр[овскому] и Златовратскому. У Покр[овского] добрая Ю. С., милая, религиозная, у Златовр[атского] — он вышел из-за стола, запах водки и желание места. Вот образец наклейной совести, под к[оторой] не выросла своя. Вечер дома один. Милые дети Л[ева], М[аша], Э[лен] и хоро[шо], тихо, добро. —
20 Я. М. 89. Рано, поработал, думал. Быть готовым прослыть дураком, обманщиком, знать, что во всяком случае это будет. Запачкать руки, чтоб не бояться браться за грязно[е]. И тогда жить не для славы людской. Легко сказать. Но когда привык жить только для славы — не зачем жить. Cercle vicieux.21 Жить для Бога, будешь презирать суждения людей. Презирай суждения людей, выучишься жить для Бога, а то не зачем больше жить. Разговор с женой. Она сказала, что принципы и нет сердца. И у Христа нет? Я сказал: не говори глупост[и]. Я сказал для Бога, но и для себя. Надо лучше. Да, вчера была Страхова добрая, простая мать. Сын ее с Клобским носится и кажется только рисуется. Я весь на стороне ее. Клоб[ский] же вероятно больной человек. Ничего не делал, хотя и пытался писать, гулял, б[ыл] у Машеньки — приятно. Вечером читал Elsmere — очень хорошо, пришел Златовр[атский] и Арханг[ельский] — тяжело б[ыло]. Я боюсь, что от того, что З[латовратский] больной. Потом Бутурлин — кисель резать. Таня приехала.
21 Я. М. 89. Раньше, поработал, читал Марка Подвижника — много хорошего, пошел к Покровскому. Разговор с нею о спиритизме, вере и о ее несчастье — потере сына. Встретил Самарину — она хрипит и говорит грустно: c’est le commencement de la fin.22 Дома хорошо. Давыдов обедал. Он добрый — прокурор, но нравственно неожиданно движется. Потом Семенов. Очень мил — растет. Ясен, спокоен и тверд. Потом Хабаров, масажист. Как будто интересуется вопросами жизни. Потом Анненкова милая с двумя девицами, потом Брашнин, потом Алехин. Лева всё сидит с нами — он растет. —
22 Я. 89. М. Получил издание о всемирном мире. Messia’s Kingdom — хорошо и кстати. Приходила трогательная женщина с 4-мя детьми и матерью — муж университетск[ого] образования, алкоголик, бьет, выгоняет, спрашивала, что с ним делать? Да, одно из двух: принять в семью и губить детей, или выгнать в шею. Одного же, что нужно — лечения с любовью — нету. Да и то не знаю, так ли? Да, кажется, по божью надо принять его. — Всё ничего не делаю. Ваничка хворает очень. Пошел к Алехину и Самарину. С обоими б[ыл] плох. С Алехин[ым] ненужные разговоры, а с Самари[ным] и ненужные и раздраженные, о правительстве и Менгден. В разговоре с Ал[ехиным] уяснилась следующая притча. Поручил помещик именье прикащику; прикащик пригласил всех своих родственников, кроме того старосту и выборных и составил сложное управление на образец Лутовиновского (И. Тургенев). 1) Управляющий (2000), 2) Помощник его (1000), 3) Бухгалтер, 4) Управляющий контор[ой], 5) его помощ[ник], 6) Врач телесн[ый], 7) Врач духовн[ый], 8) Цензор, 9) Умиритель, 10) Соединит[ель] и т. п. Всё с именья шло на них. Неужели найдутся такие люди, к[оторые] скажут, что для улучшения имен[ья] нужно внушить управителям добросовестность в исполнении их обязанностей. Такие найдутся только из участников управления. Свежему же человеку ясно, что надо прежде всего всех уничтожить, а потом установить уж то[лько?] тех, к[оторые] окажутся нужны.
После обеда пошел к Машеньке, там тихо посидел до 11-го и пришел домой. Дома хорошо, только болезни.
23 Я. 89. М. Проснувшись рано, лежал и много думал, перебирал все важные для меня вопросы. Когда я получаю письмо от Денисенко, от «спутника» из Оренбурга, вообще озлобленные и ругательные, и статьи Шел[гунова], не надо бросать и забывать их, а надо радоваться о них, вникать в них: почерпнуть из них поучение, если возможно; если — нет, то еще важнее приучить себя весело и любовно переносить их. Приучать себя к этому, как приучал себя к мысли о смерти. Читаю Elsmere и о мормонах. Много работал, ничего не написал. Был Семенов, я поговорил с ним хорошо. Деньги ему нужны, это грустно. Мне кажется, это признак того, насколько он не исполнил. Читал о войне. Замечательно хорошо и сильно. Неуспешно только п[отому], ч[то] корень — государство — признается. Написал письма Черткову и Поше. Пошел за портретом и к Анненковой. С ее мужем горячо, но не зло спорил. Но слишком горячо. Дома всё нездоровы Ван[ичка] и Маша. После обеда читал всё о войне. Помоги мне, Господи, в этом великом деле. Если ты призываешь, то и будет. Ходил к Лиз[аньке] Обол[енской].
24 Я. М. 89. Очень поздно проспал. Пришла бедная измученная Соня и сказала мне больное — я сумел принять хорошо. — Да, вчера всё вспоминал о Денис[енко] и страдал. Начинаю привыкать. Да, надо, чтобы ничто не могло нарушить радостно любовного состояния. —
В чистоте и с любовью исполнять свое призвание служения.
Вчера вечером б[ыл] Морокин. Я слишком горячо спорил с ним о войне, но кончилось дружелюбно. Сейчас пришел Страхов. Что будет?
С Стр[аховым] говорил хорошо. Он разочарова[н] в Кл[обском] и лучше с матерью. Пошел за портретом, но не дошел. Встретил Орлова. Он рассказывал про смерть отца, генерала. Он впал в детство, т. е. остался для него только «я». — Перед этим б[ыл] Покровский. По признакам у Ван[ички] туберкулы и смерть. Очень жаль Соню. К нему странное чувство «ай» благоговейного ужаса перед этой душой, зародыш[ем] чистейшей души в этом крошечном больном теле. Обмакнулась только душа в плоть. Мне скорее кажется, что умрет. Со мной стало делаться недавно странное и очень радостное — я стал чувствовать возможность всегдашней радости любви. Прежде я так был завален, задушен злом окружающим и наполняющим меня, что я только рассуждал о любви, воображал ее, но теперь я стал чувствовать благость ее. Как будто из под наваленных сырых дров изредка стали проскакивать струйки света и тепла; и я верю, знаю, чувствую любовь и благость ее. Чувствую то, что мешает, затемняет ее. Теперь я совсем по новому сознаю свое недоброжелательство к кому-нибудь — к Тане б[ыло] вчера — я пугаюсь, чувствуя, что заслоняю себе тепло и свет. Кроме того, часто чувствую такую теплоту, что чувствую то, что, любя, жалея, не может прерваться состояние тихой радости жизни истинной.
Пришел Фед[ор] Фед[орович] с юношей. Хочет найти религиозн[ые] основы. Да, я сказал ему. Два пути: один радости вне себя, другой радости только в очищении своей души. Вечером с Верочкой ходил искать номера с Мат[ильдой] Павл[овной]. Да, Маша тоскует. Не знаю, что и как. Как будто что-то есть не то в его письмах. Что-то тяжелое. Я не вижу что, но ей тяжело и надо дать одуматься. Вот опять случай, где любовь разрешает всё. Надо его любить. Надо написать ему.
25 Я. 89. М. Проснулся рано. Думал, не только думал, но чувствовал, что могу любить и люблю заблудших, так назыв[аемых] злых людей. Думал сначала так: Разве можно указать людям их ошибку, грех, вину, не сделав им больно? Разве можно выдернуть зуб без боли? Есть хлороформ и кокаин для телесной боли, но нет для души. Подумал так и тотчас же пришло в голову: не правда, есть такой хлороф[орм] душевный. Также, как и во всем, тело обдумано со всех сторон, а о душе еще и не начато думать. Операцию ноги, руки делают с хлороформом, а операцию исправления человека делают, болью заглушая исправление, болью вызывая худшую болезнь злобы. Душевный хлороформ есть и давно известен — всё тот же: любовь. И мало того: в телесном деле можно сделать пользу операцией без хлороформа, а душа такое чувствительное существо, что операция, произведенная над ней без хлороф[орма] — любви, всегда только губительна. Пациенты всегда знают это и всегда требуют хлороформа и знают, что он должен быть. Лекари же часто сердятся за это требованье. «Чего захотел, — говорят они, говорил я сколько раз, — и за то он должен быть благодарен, что я лечу, вырываю, отрезаю его болячку, а он требует, чтобы еще без боли! Будь доволен и тем, что лечу». Но больной не внимает этим рассуждениям, ему больно, и он кричит, прячет больное место и говорит: не вылечишь и не хочу лечиться, хочу хуже болеть, если ты не умеешь лечить без боли, и он прав. Ведь что такое душевная болезнь — это заблуждение — отступление от закона, от единого пути и запутывание на ложных путях в сети соблазна. И вот люди, желающие помочь, или просто идущие более прямым путем (и по существующей между всеми людьми связи) вытягивающие заблудших из их сетей, как же они должны поступать? Очевидно, человека, только что своротившего, можно прямо тянуть с ложного пути на правый, ему не больно будет, но человека, уже опутанного сетью, нельзя прямо тянуть — ему сделаешь больно; надо мягко, нежно распутать прежде; эта остановка, это распутывание и есть хлороформ любви. — А то что же выходит? Человек весь по ногам, рукам, по шее обмотан сетями на ложном пути и вот, чтобы спасти его, я, ухватив за что попало, тащу его, душа его, и перерезаю ему члены и хуже затягиваю его. Чем дальше он, чем больше запутан, тем больше любви нужно ему. Вот это-то я почти понимал прежде, теперь же совсем понимаю и начинаю чувствовать. Отец! Помоги мне.
