их божественности, ибо, разумеется, они считали себя неуязвимыми и бессмертными, и единственное, чего они боялись — что однажды людские уста позабудут их имена. Но это было очень слабое опасение, ибо разве Боги могут пасть и стать позабытыми?
А пока что их слуга Время сидел на корточках в уголке, и улыбался сам себе слабой и потаённой улыбкой.
Тогда заговорил Тлум Питрана, что надзирает за Зарёй, молвив: — Собратья мои, вы мудры, что не страшитесь Зуна, ибо равно истинно и для людей, и для Богов — чего ты страшишься, то в силах тебя уничтожить. Но дано мне немного зреть грядущее и я непременно знаю, что, когда наступит утро, Зун вызовет Богов на бой.
— Не подобает Богам биться со смертным, — произнёс Ахум Туабба. — Давайте же спросим совета у Дзелима, ибо он весьма мудр и древен.
Был Дзелим старейшим и мудрейшим из всех Восьми Сотен Богов. О да, был он даже старше Луны и вполовину так же древен, как звёзды. По большей части спал он, Дзелим, дремал на своём троне среди закатов и люди поклонялись ему, но немного и нечасто. Это происходило не потому, что люди не почитали того, кто установил Луну на её место, когда был юн, но из-за его мудрости. Таков был обычай в Симране — жертвовать Дзелиму лишь поистине мудрых людей. В любом веке таких людей немного, а в наши времена ещё меньше: но это не относится к нашей истории.
И они пробудили Дзелима от дремоты и прямо изложили ему это затруднение. Поскольку их поборником предложил выступить Хатриб Зуарма, который был Богом Крови, Пролитой На Войне. И он был весьма суров и ужасен, о да, и выглядел столь же ужасно, как и сам Зун, или почти так же.
И Дзелим сонно ответил, промолвив: — Нет нужды Хатрибу Зуарме принимать тот вызов, ибо Хан одолеет Зуна.
— Хан? Хан? Кто этот Хан? — спрашивали Боги друг друга, но никто не знал и Дзелим вновь задремал на своём высоком троне средь закатов, ибо Боги легко утомляются, когда нечасты жертвы на их алтарях, а мудрецы столь же редки в Симране, как и в Известных Нам Полях.
И однажды, из Гибельной Пустоши, туда прибыл сам Зун. Он одолел и поверг чудовище Пустоши, а до того он победил смертоносного грифона Мрачного Леса и ощущал себя готовым бросить вызов Богам в лицо.
Так пришёл он к городу Заккуну, что стоит посреди Холмов Нута и вошёл туда. И как всегда, когда шагал Зун по улицам, женщины бледнели, а мужчины обращали своё внимание на что-то другое. По ступеням храма прошагал Зун к самому алтарю Богов. И нёс он смерть в деснице, как алчущий меч, но на левой носил стальную перчатку, которую хотел швырнуть к мраморным ногам идолов Богов, что рядами стояли позади своих алтарей.
Ныне было время празднества и народ Заккуна приносил жертвы своим Богам, каждому таким образом, как тот желал. Некоторые требовали приношения опалами, растёртыми в порошок, другие предпочитали всесожжение мирры или шафрана; некоторых из них радовало выпускание на волю маленьких белых птиц, а других — забой чёрных быков с высеребренными рогами, а некоторым нравилось проливание красного вина перед их идолами. И в такой луже красного вина железокованые башмаки Зуна поскользнулись и он упал.
И весь путь по ступеням из белого мрамора скатился Зун вниз и вид его был смешон. Но, конечно, ни один мужчина или женщина во всей толпе не посмели насмехаться над подобным Зуну Ужасному, неважно, насколько смешно он выглядел, растянувшись на полу, с мокрым от вина плащом и всклокоченными волосами, потирающий ушибленный крестец. Но нашёлся мальчик, который засмеялся, поскольку Зун выглядел очень забавно. Он был всего лишь дитя и слишком юн, чтобы понимать, что Зуна следовало бояться.
У смеха есть одно странное свойство и это — его заразительность. Трудно хранить серьёзность в присутствии смеха: скоро ваши губы начинают дёргаться, а затем в вашем горле поднимается незваное хихиканье. Вскоре вы улыбаетесь; а потом вы больше не можете сдерживать веселье.
Так и произошло с народом Заккуна: сперва было лишь гробовое молчание, когда Зун скорчился, потирая свой крестец. Потом раздался чистый весёлый смех ребёнка. И прежде чем мир сильно постарел, весь народ Заккуна уже трясся от хохота, пока Зун ошеломлённо таращился, закатив глаза и оскалившись. И, при виде такого, народ Заккуна засмеялся ещё громче. Вскоре они так развеселились, что на глаза навернулись слёзы; поэтому никто не заметил, как Зун, побагровевший от унижения, крадучись покинул храм Богов и убрался из города Заккун, чтобы никогда больше не попадаться на глаза смертным.
Боги наблюдали за этим с небес, где они лениво раскинулись на алмазных престолах, с маленькими заблудшими облачками, проплывающими туда и сюда над их головами. И Ахум Туабба послал Шёпот, чтобы тихо спросить на ухо Верховного Жреца, когда тот стоял перед алтарём, схватившись за ноющие бока, с бегущими по лицу слезами. — «Кто был тот ребёнок, что засмеялся первым?» — мягко спросил Шёпот в его ушах.
— Хан; Хан; мальчик по имени Хан, — ответил Верховный Жрец, поспешно взяв себя в руки, ибо вовсе не забавно разговаривать с одним из Богов.
Как я упоминал, Зуна Ужасного никогда более не встречали смертные. Но у народа земли Заккуна была причина праздновать его исчезновение, что принесло облегчение их королям и героям. И впоследствии город Заккун прославился победой над Зуном и люди прозвали его Городом Смеха Хана.
Или, во всяком случае, так рассказывают в Симране.
Рассказывают в Симране историю о том, что был некогда нищий по имени Хиш, который жил в прохудившейся лачуге около грязевых ям на окраине Абзура, что высится у древней серой реки Наск.
Был Хиш очень беден.
Обычно считается, что таков удел нищих — быть очень бедными, иначе им не пришлось бы попрошайничать, но это верно не для всех. По правде говоря, достаточно удачливый нищий обладатель пустой глазницы, сухой конечности или недурного набора гнойных язв, обычно может рассчитывать на годовой доход в две сотни серебряных монет. И даже больше, если урожай обилен, а страна непотревожена войной.
Но Хиш не мог похвастаться ни одним из этих достоинств. Хотя он и пробавлялся сухими корками, выхваченными у голубей из-под ног и, время от времени, гниющей рыбой, выброшенной волнами на берег древней серой реки Наск, он оставался
