Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям - кто в магазинах, а кто прямо в уличной толчее.
Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрыми и нечеловеческими движениями селёдок на прилавке, людей, машин. Все, даже селёдки, имели такой сосредоточенный вид, будто только что оторвались от настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацкан пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
Вроде, похожая фраза есть у Воннегута. Никогда не обходится без рефлексии. Рельсы бездорожья.
Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами: последние, косые, достоевские лучи.
Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может и нет, должна мучить меня неизвестно за что?
Или - прав Василий - это чувство первородного греха, и успокойся на этом. Или это просто грехи замучили? Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это -замолить? Их можно только исправить, чего, правда, тоже сделать нельзя. Можно купить в гастрономе индульгенцию. За 2.42. Или за 4.12.
Видно, нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь, -одно название. Вот как в кино занавес, окошечко, откуда луч, а на экране уже ничего нет, одни разговоры. Только в луче Бога получается жить. Чтобы жить вне этого луча - какое напряжение нужно... Да ну... Как бы не напрягалась фигура на экране, при занавешенном окошечке, - вряд ли выживет.
А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи! Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть, да кто виноват. Да вот старичок идёт через дорогу, ему трудно, что ж ты ему не поможешь?
Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел как рыба.
- Пусти, говорю! - гаркнул Пётр.
* * *
- Ты смотри, - сказал Максим, открыв дверь, Фёдор заболел.
- Как заболел, чем? - удивился Пётр.
- Кто его знает? Никогда, вроде, не болел...
- Да что у него, температура? Болит что-нибудь?
- Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.
Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой. Что, Фёдор?
- Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.
- И у меня нету... - Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы. Ты аспирин-то принимал?
- Кобот дал чего-то.
- Ну, ты спи главное. Спал сегодня? Весь день спал.
- Вот и ладно, завтра выздоровеешь. Или врача вызовем?
- Нет, не надо. Завтра лучше выздоровею.
- Ну уж в жопу врача, - сказал Максим, входя. - Я как-то врача вызвал, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.
- Каких, покажи.
- Вон, на полу лежат.
На полу лежали пачки аспирина и барбамила.
- Я завтра ещё принесу, других, сказал Максим, - И вообще, кончай ты... Может он не болеет вовсе, а так, рыбой объелся.
Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал что придётся: или сам сочинит, или услышит. Вот последние записи:
Если человек и ест в темноте, и называется темноедом, то это ничего.
Одинаковое одинаковому рознь.
Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.
Хоть и умные бывают, а всё равно.
Надо верить в жизнь, она умнее.
Вплоть до того, что как выйдет - так и ладно.
Ты надеешься, как выйдет так и ладно. Значит, выбор за тебя сделает дьявол.
НА СМЕРТЬ ДРУГА
Шла машина грузовая, Эх! Да задавила Николая!
Ишь ты! Когда ты это написал? спросил Пётр.
- Это он сегодня, - гордо ответил Максим.
- Больной? И стихотворение сегодня?
- И стихотворение.
Пётр хлопнул себя по лбу, достал из портфеля книгу.
- Сейчас послушайте внимательно и не перебивайте.
Фёдор сел и опустил босые ноги на пол, Максим нахмурился. Оба закурили.
- Для отрока, в ночи глядящего эстампы...
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
Максим и Фёдор, опёршись друг на друга, сидели на небольшой поляне, покрытой большим слоем алюминиевых пробок. Пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров, и драгоценно сверкали холодным и серебряным светом.
На опушке застыли волны и брызги драгоценных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд...
Фёдор перестал ориентироваться - куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было не думать о нём, о возвращении, оно медленно совершалось само собой, то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде, и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.
Возвращение неторопливое и бессознательное - как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.
* * *
- Максим, ты говорил, поезд какой-то? - спросил Фёдор. Максим чуть приподнял голову и опять уронил её.
Фёдор не нуждался в поезде, но не испытывал ни отчаяния, ни нетерпенья, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд...
Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, - обратился он к парню, лежащему напротив -случайному собутыльнику.
Тот поднял мутные, без всякого выражения глаза и посмотрел на Фёдора:
- Ты чего рылом щёлкаешь?
- Да вот, Максима надо довести.
- Куда?
- На поезд.
- Билет надо. Билет у тебя есть?
- Максим говорит, у тебя билет, ты покупал.
- Ты помнишь?
Парень вывернул карманы:
- Какой билет, балда? Где билет?
Из кармана, однако, выпало два билета.
Фёдор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего подмышки, и поволок к длинному перрону, просвечивающему сквозь кусты.
Парень побрёл рядом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер. Фёдор, задыхаясь и почти теряя сознание, выбрался на
рельсы, чудом, видно, кто-нибудь помог, запихнул Максима в тамбур, упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.
* * *
Когда он проснулся, Максима рядом не было. Поезд шёл быстро, двери тамбура щёлкали и трещали.
Фёдор встал. С ужасом глядя на черноту за окном, он несколько раз прошёл вагон. Оттуда пахнуло безнадёжным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и в страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством разглядывала Фёдора.
Фёдор захлопнул дверь, постоял в нетерпении, морщась от сквозняка, затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.
Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и полетело в кусты ольхи.
* * *
Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Фёдор встал и неловко пошёл по каменистой насыпи, по мокрым балкам шпал к фонарю.
Уже светало, но щёлкающие под ботинками камни не были видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве.
Пройдя метров сто, Фёдор сошёл с насыпи, и,
раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрёл в
.направлении, перпендикулярном железной дороге. Тихо.
Могло показаться, что всё кончится плохо.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ О МАКСИМЕ И ФЁДОРЕ
ЮНОСТЬ МАКСИМА
(материалы к биографии)
Когда Максиму исполнилось 30 лет, он уже вовсю писал пьесы, к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: "Три коньяка", "Бакунин", "Заблудившийся Икар", "Преследователь", "Васькин шелеброн", "Андрей Андреевич", "Пиво для монаха", "Голые", "Поездка за город" и др. Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были ничего, но никто не помнит, про что.
Фёдор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны, но про содержание сказал мало определённого, можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках, про Фёдора, во время обучения в школе.
Бывшая жена Максима тоже подтверждала гениальность пьес, сообщив, что пьеса "Заблудившийся Икар" была про Икара, а пьеса "Бакунин" - про Бакунина. Её свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у неё хранятся плёнки с записью пьес. К сожалению, на эти плёнки впоследствии были записаны ансамбли "Абба" и "Бонн М".
Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали записи. Обстановка была весёлой, непринуждённой, покупалось вино, - всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение, ставшее крылатым: "Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами".
Несмотря на то, что написание пьес занимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала, служил младшим бухгалтером в канцелярии.
Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своём желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеология":
