Между прочим, Витя-райкомовец рассказал, как он стал казаком.
Однажды пришел на работу, а там вывеска: «Райком закрыт, все ушли делать приватизацию!».
— А меня-то забыли с собой взять! — говорил Витя. — Вот я и подался в казаки...
— Ничего! — наполняя стопки, успокоил его черно-петуховый Гриша. — Это, паря, такая судьба казацкая. Сделаем из тебя казака.
Посмотрев на закуску, я подумал, что тоже, пожалуй, подался бы в казаки, если бы не нужно было улетать...
А казаки очень долго говорили о России, о вздутых ценах, пили, снова говорили, пока не выяснилось, что Витя-райкомовец почему-то родился в Лондоне.
— Почему? — трезвея, строго спросил черно-петуховый Гриша. — Почему в Лондоне?
— Не знаю-с. — виновато опустил голову Витя. — Так получилось.
Черно-петуховый казак похлопал его по плечу.
— Вот что коммуняки с нами, казаками, делают! — сказал он и зачем-то посмотрел на меня. — Что? Попили кровушки нашей казацкой.
Я хотел объяснить господам казакам, что хотя я и состою в партии общего дела, но с коммунистами напрямую никак не связан.
Но черно-петуховый казак Гриша не стал слушать меня.
Опустив голову, он затянул хрипловатым, но красивым голосом:
Ты взойди, ты взойди, красное солнышко,
Над горою взойди над высокою,
Над ущельями взойди над глубокими,
Над лесами взойди над дремучими,
Над долинами взойди над широкими,
Над лугами взойди над зелеными,
Над родимой взойди над сторонушкой!..
Сторона ль моя, ты сторонушка,
Сторона ль моя незнакомая,
Незнакомая, невеселая!— подхватил Витя-райкомовец. И вместе дружно и слаженно, как будто в казацком дозоре, допели песню:
Как не сам-то, не сам я, добрый молодец,
Как не сам-то, не сам я зашел-заехал, —
Занесла-то меня служба царская...
— Между прочим. — похвалился я сегодня перед Поляковой. — Я Гришу знал еще задолго до его появления в нашей квартире. У меня, Екатерина Ивановна, весьма обширные знакомства и среди депутатов, и среди казаков, и среди инопланетян.
Полякова как-то особенно посмотрела на меня, и я снова хотел спросить, чувствует ли она половое сношение на расстоянии, но постеснялся. Поинтересовался только, навещает ли она Векшина?
— Ты что, думаешь, я у себя в комнате в туалет хожу? — спросила Полякова и ушла.
Как естественно и просто входят в нашу жизнь ругательства. Теперь уже и в присутствии женщины, — я обычно смотрю телевизор вместе с женой Петра Созонто- вича, — посмотрев очередной выпуск «Вестей», хочется сказать в адрес дикторши: «Сука!». Даже тяжесть какая-то на душе остается, если не скажешь... Сегодня постеснялся Екатерины Тихоновны и, пожалуйста, всю ночь не мог заснуть.
В три часа ночи встал, пошел в туалет и разговаривал там с заключенным Векшиным, хотя это теперь и запрещено Комитетом.
Векшин снова говорил, что меня посадят, а я перебирал обрывки газет в надежде найти какое-нибудь известие о судьбе чучела Бориса Николаевича.
Нет, ничего не сообщается...
Похоже, что Векшин прав. Сажают всех необоротней. Чучело посадили, Векшина посадили, теперь меня посадят...
Впрочем, я не боюсь.
Улететь можно и из тюремной камеры. Правда, на Юпитер тогда придется добираться с пересадками.
Сегодня видел Векшина.
Казаки выводили его на работы — убирать пустующие комнаты.
Векшин сильно осунулся, зарос бородой, костюм грязный, измятый — вид совсем не депутатский.
Тем не менее я обрадовался, когда увидел его.
Кинулся, чтобы пожать руку, но Векшин, не узнавая меня, заматерился.
— Не разговаривать! — прикрикнул на него казак Витя, а мне пояснил: — Не положено — с арестованными говорить.
— Но это же член нашего экипажа! — запротестовал я.
— Все равно не положено — строго повторил казак Витя, но, заметив отчаяние на моем лице, смягчился. — Вы у Петра Созонтовича разрешение попросите.
Поскольку меня сильно беспокоило состояние Векшина, я немедленно направился к Федорчукову. В комнате Петра Созонтовича не было, и я пошел в Комитет.
Однако и там не сразу попал на прием.
Черно-петуховый казак долго проверял — мне пришлось сходить за ним в свою комнату — пропуск, выданный мне Абрамом Григорьевичем, а потом спросил: назначено ли мне?
Я сказал, что не назначено, просто меня очень беспокоит состояние моего друга, заключенного Векшина.
— Подождите... — сказал казак. — Я доложу.
Ждать мне пришлось примерно столько же, сколько в приёмной зам. главврача психоневрологического диспансера, — чуть больше часа. Когда казак разрешил мне войти в кабинет Петра Созонтовича, я с трудом вспомнил о цели своего посещения.
Петр Созонтович сидел за столом в мундире подполковника!
Поразительно!
Я и не знал, что он, будучи подполковником, возглавлял профсоюз на заводе. Вот ведь как, оказывается, мало знаем мы о людях.
Тем не менее я не оробел и высказал Петру Созонтовичу свой категорический протест против условий содержания заключенного Векшина.
— Вы посмотрите на него! — сказал я. — Вы видели, как он выглядит?! А ему ведь лететь скоро. Как он сможет полететь, если находится в столь угнетенном состоянии?!
— Куда еще вы лететь собрались? — спросил Федорчуков.
И хотя в мои планы не входило информировать его о готовящемся полете на Юпитер, но я рассказал всё.
Петр Созонтович внимательно выслушал меня, расспросил о составе экипажа, о сроке отлёта, о степени готовности космического корабля, а также о том, как атомы и молекулы будут соединяться в месте назначения в прежнее тело, чтобы душа могла одеться в него. Раньше он никогда так внимательно и участливо не беседовал со мной. Вероятно, оттого, что раньше мы беседовали с ним неофициально, а сейчас наша беседа была беседою Пилота с Подполковником и все детали — мне это очень понравилось! — обговаривались по-военному четко, с вниманием к самым пустяковым мелочам.
Мне так понравилось это, что я даже выразил вслух своё сожаление по поводу отсутствия в экипаже такого человека, как подполковник Федорчуков.
— Может быть, вы тоже полетите с нами? — спросил я. — Вообще-то я мог бы похлопотать. А вдруг удастся получить разрешение?
— Да я-то полетел бы. — вздохнул Федорчуков. — Но это. — он обвел рукой помещение Комитета. — На кого бросишь это? Да и не отпустят ведь меня.
— Жалко . — посочувствовал я.
— Ладно... Чего об этом говорить. — снова вздохнул Петр Созонтович. — Для людей живешь, так некогда о себе думать. А о Векшине. Я учту ваши пожелания. Питание Векшину будет усилено, сейчас от гостей много объедков остается.
— Еще бы хорошо, если бы ему дали помыться. — сказал я, по своему опыту зная, как это важно для заключенного.
— Я подумаю, — сказал подполковник Федорчуков.
На этом мы расстались.
Хотел сообщить Векшину о тех льготах, которые я для него выхлопотал, но — увы! — в квартире у нас появилось столько временных жильцов, что в туалет теперь не так просто попасть.
Об этом я как-то не думал раньше.
Где же теперь я буду читать газеты? Ведь я могу отстать из-за этого от многих новых демократических начинаний!
Петр Созонтович сдержал свое слово: своими глазами видел, как Екатерина Тихоновна отнесла в камеру Векшина тарелку с вкусно пахнущим, толстым, совсем немного надкушенными куском колбасы, картошинами и хлебом с маслом.
Еще, в шесть часов утра, видел, как Векшина водили в ванную. Он помылся там и постирал белье. Я это точно знаю, потому что мокрое белье Векшин нёс потом назад в свою камеру.
Ну, слава Богу!
Все-таки теперь условия содержания Векшина в заключении улучшились. Как отрадно, что пенитенциарная система в нашей квартире развивается в духе, характерном для общего демократического развития всей страны.
Еще одна поразительная новость. Оказывается, Абрам Григорьевич Лупи- лин — майор!
Вот бы уж никогда не поверил в это, если бы сам не видел. Но своим глазам я не могу не верить — Абрам Григорьевич ходит теперь в майорских погонах.
Ночью, презрев запрещение Комитета, отправился беседовать к Векшину.
Как ни странно, он нисколько не приободрился от тех послаблений, которые я ему выхлопотал.
По-прежнему несдержан, ведет себя нервно.
— Сволочь! — сказал он, пока я бегло просматривал куски газет, сложенные в старый портфельчик на двери туалета. — Сходи, заяви в милицию, что здесь творится. Скажи, что незаконно арестовали депутата. Сходи, сволочь, если ты мне друг!
— Я тебе друг, Рудольф! — заверил его я. — Ты должен лететь со мной на Юпитер, куда нам приказано явиться. Как же я могу быть врагом тебе? Я уже добился для тебя многого. Тебя замечательно кормят, разрешают пользоваться по ночам ванной комнатой... Может быть, в дальнейшем, мне удастся выхлопотать для тебя даже тюфяк. Но то, что ты просишь меня сделать, просто невозможно.
