—Ага! —беспардонно вмешался учитель физкультуры, молодой круглоголовый крепыш в умопомрачительном спортивном костюме и таких же кроссовках. —Я вчера футбол смотрю, “Спартаку” плюху закатили, он — отыгрываться, а они, волки позорные, вырубили картинку...
Он сидел, широко раскинув ноги в атласных шароварах с лампасами, и отчасти походил на атамана. На круглом лице было написано негодование и презрение к позорным волкам. С ним не спорили.
—Положение сложное, —терпеливо продолжила директриса. —Ясности нет. Нам с вами рекомендовано сохранять спокойствие и продолжать работать, как ни в чем не бывало. Я понимаю, у каждого есть убеждения, идеалы, но... здесь школа! Нам с вами надо учить детей, а не лезть в политику. Тем более, что Москва далеко...
—Да уж, —вздохнул Олег Петрович с грустной улыбкой и не удержался от цитаты. -“... отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь”.
— Москва далеко, — сердито повторила директриса. — И политики не придут к нам в классы и не будут учить наших детей. Это наша с вами забота. За это, между прочим, нам деньги платят. Знаете, наверное, как трудно сейчас с зарплатой... на предприятиях месяцами зарплату не выдают... Людям не платят, а нам платят... Худо-бедно, но платят...
—Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, —поспешно пристегнул к директорской речи историк Пузачев, веселый и массивный, как Гаргантюа, мужчина, имевший жену, троих детей и, по слухам, чуть ли не двух любовниц в разных концах города, и которому очень нужны были деньги — шутка ли, на один автобус сколько угрохаешь.
— Вот именно тьфу-тьфу, — сказала директриса. — Поэтому рекомендую воздержаться от всяких митингов, шествий...
— Ой, да на фиг нужны эти митинги! — с негодованием воскликнула Наташа, учительница начальных классов, которой смертельно хотелось курить. — Сидим здесь, как...
По мнению большинства, юная Наташа являлась просто недоразумением. Она выражалась языком улицы, носила кратчайшие юбки и на переменах курила в туалете, слава богу -для девочек. Пуристы со слезами в голосе периодически просили ее уволить, на что директриса неизменно отвечала, подняв бровь: “Как я могу уволить молодого специалиста? Работайте с молодежью, работайте!”. Веселый историк Пузачев по этому поводу предположил, что у Наташи, очевидно, не только стройные ножки, но и волосатая рука, за что получил от женского корпуса хорошую выволочку за необъективность в оценке кривых и тонких, как спички, наташиных как бы ног.
—Домитинговались! —окончательно рассердилась директриса. —Видели, что творится -стреляют, убивают, как в каком-нибудь Чикаго!
—И главное, —искренне волнуясь, сказала вдруг англичанка Похвистнева, некрасивая, доверчивая женщина, из-за своей доверчивости сделавшаяся беззаветной сторонницей реформ. — И главное — непонятно, кто победит! — в глазах ее был неподдельный ужас. —Что ж тут непонятного? —подал голос неугомонный Ступин. —Покажут вам, демократам, кузькину мать!
— Вы, Ступин... — Похвистнева краснела и бледнела одновременно. — Вы...
—Прекратите! Тамара Ивановна! Федор Кузьмич! —директриса утомленно грохотала карандашом. — Мы же договорились!..
Но Похвистнева высказалась до конца.
— Вы, Ступин — дегенерат! — сказала она, и все охнули, и даже Василий Никифорович неодобрительно покачал головой.
Никто не догадывался, что Похвистнева сгоряча попросту оговорилась, спутав дегенерата с ретроградом. Единственным, кто ее правильно понял, был, как ни странно, сам Ступин, который по счастливой случайности в тот самый миг также спутал эти два слова (а, может, он всегда их путал) и, если обиделся, то только в политическом смысле.
Директриса однако перехватила нить беседы и не позволила разгореться страстям.
—Положение сложное, —снова сказала она и, пристально глядя на аудиторию, слово в слово повторила преамбулу.
Привычные к повторениям педагоги тупо следили за директорским карандашом и думали каждый о своем. Олег Петрович думал о директорском месте.
Он уважал начальство, но считал, что свежее дыхание перемен так и просится в казарменно-аскетические коридоры старой школы, и вот-вот жизнь забьет ключом, зарумянится розами в грядущих лицейских садах, по тропинкам которых будут бродить нежные юноши, звучно декламируя приличные цитаты, и место, директорское место займет не зануда и педант, а человек утонченный, не чуждый изящным порывам, с чуть ироничным, но светлым взором, в замшевой богемной курточке —и уж он-то... что именно — он, покрывалось туманом, но однако же...
Олег Петрович собирался написать книгу —жизненный путь, опыт буквально толкали к перу —столько наблюдений, столько замечательных идей, столько красивых слов... Но, каких именно слов —тоже сразу покрывалось туманом... и Олег Петрович терялся. Но убеждение оставалось —однажды он сядет и напишет эту книгу, мудрую, добрую, и, опять-таки, чуть ироничную, и она станет настольной книгой каждого просвещенного человека, и все скажут —ах! Нет, определенно “Вставайте, граф, вас ждут великие дела!” скажет однажды ему судьба — вот только чуть-чуть рассеется этот проклятый туман...
Стеблицкий очнулся —педагоги, облегченно вздыхая, поднимались со своих мест, тянулись к выходу. Дублированная речь не вполне погасила митинговые страсти, и Олег Петрович услышал приглушенное восклицание Похвистневой: “...но ведь демократия в опасности!”, и рассудительное возражение веселого историка, что демократия перманентно в опасности, и он, как холодный аналитик не видит в этом повода для проявления сильных чувств. Военрук Ступин загадочно улыбнулся.
У самых дверей Стеблицкий столкнулся с пенсионеркой Сукристовой, чье надсадное дыхание и выпученные глаза внезапно пробудили в нем худшие воспоминания. Олег Петрович невольно передернуло.
Добрейший Василий Никифорович по-своему истолковав замешательство коллеги, деликатно дотронулся до плеча Олега Петровича и примирительно сказал:
—Мой дорогой, в самом деле, не стоит принимать все это так близко к сердцу! Что бы мы ни провозглашали, а закон Ома останется законом Ома, и Земля наверно не сойдет с орбиты, какими бы рычагами ни ворочали наши доморощенные Архимеды...
Олег Петрович рассеянно покивал головой и пошел на урок. Насчет незыблемости орбиты он не был так уж уверен. Рабочий день-то уж точно пошел наперекосяк.
По школьным коридорам, как сквозняки, метались слухи. Говорилось, что в Москве сотни убитых, что поздно ночью по телевизору показывали плачущего Гайдара, что Руцкой лично летает над столицей в самолете и сбивает из пулемета рекламу Мак-Дональдс. Похвистневу в учительской отпаивали дефицитным корвалолом, а юная Наташа укрылась на определенное время в туалете, где стреляла у старшеклассниц одну сигарету за другой. Военрук Ступин похвалялся, что слышал самые последние новости, кричал “Демократам -хана!” и плясал в вестибюле джигу.
Олег Петрович с трудом довел до конца последний урок и, ни с кем не попрощавшись, незаметно ушел.
Он направился в центр города, чтобы как-то отвлечься и скрасить жизнь. Но чем можно было скрасить ее здесь —в городе, холодеющем от осенних предчувствий, в запыленном заштатном городишке, залитом щедрым сиянием солнца! Кучки мусора вдоль бордюров, этикетки в зловещих зарешеченных ларьках, чужие силуэты “Мерседес-Бенцов”, приплясывающих на щербатом асфальте, чумазые мужики, томящиеся на корточках возле пивной бочки на бойком углу —все это могло, конечно, развлечь стороннего наблюдателя... но... “Боже, как тошно!” — думал Олег Петрович на бегу.
Люди на корточках сопровождали его проход плавным движением выцветших глаз и лениво прокаркали что-то насчет табачку не найдется, земляк.
“Тошно! Тошно!” —Олег Петрович, размахивая руками, припустил через площадь мимо мэрии, над которой вяло реял белогвардейский флаг. Цвета его поблекли, и он выглядел как флаг уже побитой армии —Стеблицкий отчетливо представил, что к утру на этом месте будет гордо развеваться привычное кумачовое полотнище, и даже расплывчатые черты некоего сурового лица возникли перед его внутренним взором, и была это -кузькина мать.
Посреди площади Олег Петрович вдруг остановился и попытался сосредоточиться. Шершавый октябрьский вечер полировал асфальтовую пустыню и опрокидывал набок гуляющих голубей. Небо светилось той холодной бесстрастной голубизной, какой отпугивают закоренелых атеистов глаза на иконах, не давая им никакой надежды на спасение.
Ни к селу ни к городу Олег Петрович вспомнил, что чудовищно давно не покупал пластинок. Жизнь сложна, конечно, но святая музыка... Тем более сейчас, когда он в таком кошмаре! Воспарить, раствориться в чарующих звуках!
До магазина было рукой подать. Олег Петрович вошел внутрь и растерялся. Магазин стал другим. Полки ломились от импортного коммерческого барахла — Сони, Драккар-Нуары, и прочая муть —все сверкало и наводило тоску. Отдел грампластинок исчез —на полках шеренгами стояли настольные часы-уродцы, на циферблатах которых вместо цифр красовались какие-то масонские знаки.
