Моськин решил на это дело плюнуть и отправиться в город пешком, но тут перед ним вдруг выросла растерянная фигура Стеблицкого, о котором Моськин как-то уже подзабыл. Смутившись, он с неуместным воодушевлением все-таки сказал будничное “здрасьте”.
Стеблицкий дико посмотрел на него. Слезы и ужас мешались в его глазах. Но профессиональная память не подвела Олега Петровича даже сейчас, и, изо всех сил сдерживая дрожь в голосе, он выдохнул:
— Кузькин!
Кузькин так Кузькин, подумал Петюня, краем глаза тревожно отслеживая телодвижения Бутуса. Неожиданно его озарило.
—Олег Петрович! —деловито сказал он. —Ноги делать надо! А то навешает он вам сейчас... Знаю я этого кадра...
И он увлек ошеломленного учителя к машине.
— Толкай! — крикнул Моськин, сигая в кабину.
Затарахтел мотор. Стеблицкий, забыв о своей тонкости, в отчаянии бросился грудью на радиатор, в душе мечтая слиться, сплавиться с этим неподатливым , не чувствующим боли металлом. Колеса завыли. Моськин закусил нижнюю губу. Стеблицкий заскреб ногами по узкользающей земле. И, чудо, “Москвич” почти сразу выкатился на дорогу, урча и подрагивая от нетерпения.
Моськин распахнул дверцу, крикнул “прыгайте!”, Стеблицкий прыгнул, Моськин газанул, страшный как смерть Бутус рванулся наперерез, был задет на ходу крылом и, подброшенный ударом, подпрыгнул беззвучно и улетел в небо, точно колдун.
“Москвич” помчался — лишь ветер завыл в щелях.
—За что он вас? —сочувственно спросил Моськин, пропуская ответ мимо ушей, потому что летели мимо дома, светофоры, и все ближе делался городской театр, и от этого в теле Моськина разливался такой адский холод, будто жилы его наполнялись жидким кислородом.
А Стеблицкий, захлебываясь и путаясь, рассказывал, как его, уважаемого человека, отдавшего жизнь беззаветному служению, среди бела дня, у самого дома остановил обитатель городского дна и совершенно безнаказанно, при полном попустительстве милиции, избил и ограбил...
—Мерзавец! Орангутанг! —выкрикивал Олег Петрович, возбужденно стискивая кулаки. -Поднять руку на учителя! Нет, прежде, прежде —такое даже представить было невозможно. Куда мы катимся, Кузькин?!
—А? —встрепенулся вконец закручинившийся Моськин, глянул незрячими глазами, повернул руль и сказал безнадежно. — В театр.
Автомобиль мягко затормозил и приткнулся к тротуару. Впереди возвышалось здание театра, исполненное в псевдоклассическом стиле. Слегка надутая ветром афиша возвещала:
ПРЕМЬЕРА!
Рэп-сонг-опера
“Шестерых прирезали — вот потеха!”
(Либретто Г. Бирюлина по мотивам американского кинобоевика “Бестсайдская история”
Музыка Л. Бернстайна в аранжировке Димы Шишкина)
Постановка Г. Бирюлин
Муз. руководитель Д. Шишкин
Начало в 18 час.
Билеты в кассах театра!
Аршинные буквы издалека бросались в глаза, но столпотворения театралов не наблюдалось —возможно потому, что до начала представления оставался еще час. Только у дверей театра вели вялую беседу двое нахохлившихся от холода мужчин.
Моськин, окончательно забыв о своем нечаянном пассажире, с хмурой решительностью возился возле багажника. Стеблицкий, в горячке нахлынувших мыслей вообразивший помимо всего прочего, что едут в милицию, постепенно приходил в себя и начинал осознавать несуразность своего положения. С огромным неудовольствием он установил, что находится всего в двух кварталах от магазина, где покупал пластинку.
Воистину несчастный день! Теперь Олегу Петровичу предстояло повторить путь домой, а даже помыслить об этом было неуютно.
Грохнула крышка багажника. Стеблицкий оглянулся. Его бывший ученик с непроницаемым лицом обошел вокруг “Москвича” и направился к театру. В правой руке он нес тяжелую канистру.
Олег Петрович распахнул дверцу и взволнованно крикнул вслед:
— Кузькин! А вы домой когда поедете?
Моськин медленно обернулся, пожал плечами и пошел дальше, оставив Стеблицкого в полнейшем недоумении.
8.
Двое мужчин, беседовавших у дверей театра не были любителями аранжировок Димы Шишкина и текстов Бирюлина. Тем не менее оба с нетерпением ожидали начала спектакля. Репортер местной газеты Пташкин-Врублевский мечтал попить пива в театральном буфете, рассчитывая проникнуть на премьеру по журналистскому удостоверению. Артист Барский ждал шести часов, чтобы под шумок спереть из костюмерной белый пиджак.
Обоих мучало похмелье и соответствующее ему легкое, но неотвязное ощущение бессмысленности жизни. Оттого оба были умеренно раздражены и убивали время пикировкой — без особого, впрочем, азарта.
—Вас, Пташкин, следует строго изолировать, —лениво говорил Барский. —Ну, допустим, не вас лично, а вообще... сословие ваше... как бешеных собак!
— Это отчего же? — подозрительно спрашивал Пташкин-Врублевский, тараща на актера изпод полей шляпы въедливые хитрые глазки. Он был толстый, маленького роста и неопрятный.
—Вы —параноики, —назидательно пояснил свысока Барский, —причем заразные. Вся страна болеет от вас. Ну, скажите, что вы постоянно зацикливаетесь на чем-нибудь? То зациклитесь —”дорога к храму”! Какую газету ни откроешь —”Эта дорога ведет к храму? А эта? А эта нет, не ведет к храму! А вот эта, точно ведет!” До того заморочат —стоишь перед общественным туалетом и думаешь —а эта дорога, часом, не ведет к храму? А тут вдруг —бац! Храмы побоку —все гадают: “Накормит фермер страну?” Накормит —не накормит, не накормит —накормит? Сам поесть забываешь, ходишь, заинтригованный -так накормит или нет?! А там уже перекинулись с фермера на спонсора. Ах, спонсор, покровитель искусств, восточных единоборств, храмов (тут опять в струю —ой, ведет эта дорога к храму, ой, ведет!), и маленьких человечков... Кстати, Пташкин, зачем вы называете детей непременно маленькими человечками? Это же гнусно!
—Подумаешь! —парировал журналист. —таковы законы жанра. А вы? вы-то сами? Сплошные фальшь и суета. Я читал —даже собаки отличают нормальную человеческую речь от актерской декламации. Так что погодите задирать нос.
—Ха! Мало ли что. Собака! Театр —это экстаз. Во время полового акта тоже не изъясняются нормальными голосами. Зато уж это — акт!
— Что акт! — грустно заметил Пташкин. — Поработали бы с мое в газете — мигом бы забыли про всякие эти акты. Иной раз полы дома вымоешь — вот и весь половой акт!
При этих словах он посторонился, пропуская в театр Моськина, и тревожно покосился на его ношу.
—А вообще, —добавил он горько. —Театр ваш —сплошное надувательство! Ждешь, ждешь премьеры, стынешь тут на ветру, а в итоге —нате вам, пива нет! Люди вон со своими канистрами идут... Неспроста это...
— Судя по запаху, — задумчиво возразил Барский, — это все-таки бензин... Интересно, зачем в погорелом театре бензин?
—Может быть —террорист? —с надеждой предположил репортер, доставая пачку “Беломора”, из которой, как из решета, сыпался табак.
Барский сочувственно промолчал. Пташкин прикурил сморщенную “беломорину”, низко опустив голову, от чего почти вся его маленькая фигурка скрылась за полями широкой шляпы. Он был похож на симпатичного, но потрепанного гнома. Он пробавлялся банальнейшими заметками и не тянул даже на областной уровень, но в его неугомонном
сердце все еще жила мечта о неслыханной, сногшибательной сенсации, и это вызывало в Барском уважение.
Он глянул на часы.
— Однако! Ждать да догонять...
Скучающим взором он окинул серую улицу и раскрыл от удивления рот. Медленной семенящей походочкой, спотыкаясь на каждом шагу, к театру подбирался не кто иной, как Стеблицкий. Он явно надеялся проскользнуть мимо Барского незамеченным, но тот немедленно развеял его иллюзии.
—Ба! И вы здесь! —Барский раскрыл шутовские объятья. —А я знал, что вы обязательно соскучитесь!
Стеблицкий съежился. Репортер разглядывал его с неприкрытым любопытством.
—Не паясничайте, Барский! —слабым голосом проговорил Олег Петрович. —Я здесь... по делу!
—Ну, конечно, по делу! Кстати, давеча хотел вам напомнить, но вы были так стремительны...
Он обернулся к Пташкину и церемонно объявил:
—Мой друг и, в некотором роде, соратник, известнейший педагог —Олег Петрович Стеблицкий!
Однако соратник, игнорируя условности этикета, мышью проскользнул в дверь театра и исчез. Барский развел руками.
— Увы, мой друг, кажется, не в духе!
—А у него, по-моему, морда разбита, —вскользь заметил Пташкин и тут же испытующе заглянул Барскому в глаза. —Не сочтите за навязчивость, коллега, но, ежели у вас не сложилось и вам требуется компаньон... в рассуждении пива... или, скажем, более серьезных материй... Всегда к услугам!
Барский посмотрел на корреспондента —весь вид того выражал сейчас благонамеренность, стремление и готовность. “Надо же —печально подумал он. —При такой продувной физиономии и не устроить себе счастье в личной жизни! Всегда без денег, всегда одна пуговица оторвана, жена изменяет с инспектором ГАИ по фамилии Хрущ... другой бы повесился при таких обстоятельствах, а он, знай себе, строчит про дорогу к храму...”.
