Дело не в том, что мы с Бертоном летали на допотопных ракетах, — помолчав, сказал отец. — В нашей молодости многое было другим... Еще были живы старики, которые помнили последние войны... Инвалиды и вдовы последних войн... Тебе не понять этого, но тогда еще по инерции существовал страх перед возможностью гибели нашей человеческой цивилизации. Хоть и тогда уже не было границ и исчезло социальное неравенство, мир уже был един, но инерция прошлого еще долго, подобно призраку, витала над нами. Я не согласен с Бертоном, он озлоблен и всюду видит козни... История с Бертоном - серьезная трагическая ошибка. Я уверен... почти. Может быть, здесь был ключ к разгадке тайн Соляриса, над которыми человечество бьется уже двести1 лет. В свое время я был вторым штурманом у Бертона. Ты не представляешь, что это за человек, Крис.
Пока отец говорил, Крис стоял и смотрел на него. Он слышал голос отца и думал о том, что отец уже стар и, может быть, не дождется его возвращения из экспедиции. Крис любил своего отца. Правда, с годами он на людях стал немного шумен и говорлив, но сейчас, накануне отъез-
1 В режиссёрском сценарии - «сто».
да, это не имело значения. Нежное чувство к отцу овладело Крисом. Он наклонился и поцеловал его в плечо.
Ты чего? - удивленно спросил отец.
Я пойду к себе, — сказал Крис.
Послушай, Крис, — окликнул он2 сына, когда тот уже поднимался на крыльцо. - Ты, кажется, взял с собой фотографию матери... Ту, которая висела у тебя в детской, над кроватью... Оставь ее, я привык к ней...
Хорошо, — сказал Крис.
Он поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в детскую. Это была большая комната, где в углу, по прихоти отца, по-прежнему лежали старые игрушки Криса. Крис посмотрел на них, потом подошел к письменному столу, заваленному книгами, графиками, кассетами с микрофильмами, сел и раскрыл книгу. Но тут же встал, подошел к чемодану, достал оттуда небольшой портрет матери и повесил его на старое место. Ma- тери Криса на этом снимке было тридцать с небольшим. Это была женщина с открытым, несколько грубоватым лицом. Крис долго смотрел на нее, и ему вдруг показалось, что она тоже смотрит прямо ему в глаза, точно хочет что-то сказать. Он отвернулся и прикрыл руками усталые глаза.
Вечером Кельвин-старший сидел в саду за грубо сколоченным столом, накрытым к чаю под яблоней. Это было его любимое место. Около забора внук Бертона раскачивался на качелях. За ним с восторгом наблюдала маленькая соседская девочка с перепачканным малиной лицом. К Нику подошёл Бертон. В летнем костюме он выглядел даже старше, но казался как-то спокойнее. Он сел в кресло рядом.
Передай Крису, — тихо сказал Бертон, — что я погорячился... Я приношу извинения...
Как мы постарели, Анри, — сказал Ник, — только сейчас, пожалуй, я это понял... Hy что ты извиняешься?...
Подбежал внук Бертона и соседская девочка. Шумно уселись, зацепив настольную лампу, которая, упав, однако не разбилась, а лишь издала легкий тревожный гудок. Кельвин-старший нагнулся, поднял ее и поставил на стол.
Когда он летит? - спросил Бертон.
Через неделю...
Он понимает, что от его доклада многое зависит?.. Экипаж станции сообщает какие-то путаные данные. Если Крис подтвердит невозможность продолжать работу, станцию могут снять с орбиты Соляриса.
Подошла Марта, начала разливать чай.
Крис это понимает, — тихо сказал Кельвин-старший.
2 Так в оригинале, хотя здесь должно быть «Кельвин-старший», т.к. в предыдущей фразе
упоминался «Крис».
Попроси его посмотреть пленку того заседания, — шепотом сказал Бертон. — Я привез ее с собой... Собственно, ради этого я и приехал...
Я поговорю с ним.
Подошел Крис и, поздоровавшись, уселся за стол.
Недавно прошел небольшой дождик, сильно пахло землей и молодой листвой. Бабочки и мошкара кружили вокруг настольной лампы, стоящей посреди стола, и, лишь приглядевшись, можно было заметить, что предмету, освещавшему стол мягким, ровным светом, только придан внешний вид старушки-лампы, а свет излучает его электронный сердечник. Пили чай молча, даже внук Бертона и соседская девочка, притихшие, с удивлением поглядывали на взрослых.
На другой день Крис с отцом сидели в гостиной. Ярко светило солнце. Бертон возился у портативного проектора. Затем Бертон подошел к окнам и задернул плотные шторы. В комнате стало темно, вспыхнул экран. В темноте Бертон сказал каким-то взволнованным, охрипшим голосом:
Это заседание комиссии формально посвящено было моим показаниям по поводу катастрофы с этим идиотом Фехнером, но фактически речь шла о вещах гораздо более принципиальных и важных.
Перестань, Анри, — сказал Кельвин-старший, — Фехнер был отличным физиком.
Возможно, — крикнул Бертон, — но все равно ему следовало протирать штаны здесь, в аппарате Академии... Неужели он не понимал, что всякая неудача, даже мелкая ошибка, здесь, на Земле, превращается в повод для недругов соляристики?... Чтоб поставить на ней крест.
Ты не прав, Анри. Тебя измучили личные обиды... Впрочем, мы мешаем Крису смотреть.
Между тем на экране появилось изображение одного из холлов Института Планет, почти не изменившийся за тридцать пять лет и хорошо знакомый Крису.
Комиссия заседала за подковообразным столом под длинной вереницей портретов ученых-соляристов. Встал председатель комиссии.
Это Шеннон, — раздался в темноте голос Бертона.
«Мы решили провести заседание комиссии не в одном из закрытых кабинетов, как было задумано, а в этом зале, — говорил Шеннон. - На этом настаивал коллега Трахье, и я с ним согласился. Мы, соляристы- ортодоксы, любим этот зал, где было принято немало своевременных разумных решений, лишенных эмоциональной взволнованности».
Шеннон говорил благодушно и спокойно.
Это Трахье, — объяснял Бертон, указывая на экран, — теоретик... Профессор физики и математики... Профессор Мессенджер... Вот тот,
справа... Ну, дальше тут идет довольно скучный кусок демонстрации взаимной вежливости и хорошего воспитания... Мы его пропустим. Теперь вот отсюда...
Бертон снова включил проектор:
«...В то время, когда произошли интересующие нас события, — продолжал Шеннон, — экспедицию возглавлял профессор Тимолис. Прошу вас, коллега».
Поднялся Тимолис:
«На двадцать первый день высадки нашей экспедиции радиобиолог Карручи и физик Фехнер проводили исследовательский полет над океаном Соляриса на глиссере, передвигавшемся на подушке сжатого воздуха. Когда через 16 часов они не вернулись, мы объявили тревогу. По несчастному стечению обстоятельств, радиосвязь в тот день не действовала. Причиной было большое пятно на красном солнце...»
Ну, это явная чепуха! — сказал Бертон от проектора. - Возможно, что и неумышленная. Впрочем, не буду мешать...
«...В довершение всего, перед заходом красного солнца сгустился туман, и поиски пришлось прекратить, — продолжал Тимолис с экрана, — и только когда спасательные группы возвращались на базу, одна из них наткнулась на пропавший аэробиль. Двигатели работали, и совершенно исправная машина висела над волнами. В кабине находился только Карручи. Он был без сознания. К сожалению, Карручи до сих пор находится в госпитале, и мы лишены возможности выслушать его непосредственно...»
Он был уже тогда вполне здоров, — огрызнулся из темноты Бертон.
Анри! - повернулся к нему Кельвин-старший.
Постепенно Криса начали раздражать комментарии Бертона, тем 60- лее что происходящее на экране все больше его заинтересовывало.
«...Как долго продолжались поиски тела Фехнера? — опросил Тимол иса кто-то из членов комиссии, — Ведь в специальном комбинезоне оно должно было плавать на поверхности».
«Поиски, к сожалению, пришлось прекратить, — ответил Тимолис. - Тщательное исследование тысяч квадратных километров ничего не дало, тем более что океан постоянно покрыт туманом, что ограничивало наши возможности. До сумерек (я возвращаюсь к предшествующим событиям) вернулись все спасательные аппараты, за исключением грузового вертолета, на котором вылетел пилот Анри Бертон...».
Кельвин-старший повернулся к Бертону, как бы желая предупредить его реакцию.
Я молчу, Ник, — сказал Бертон. - Молчу...
«...Анри Бертон вернулся через час после наступления темноты. Выбравшись из вертолета, он бросился бежать. Он был в состоянии нерв
ного шока. Когда его поймали, он кричал и плакал, как ребенок. Вы понимаете, что для мужчины, имеющего за плечами 17 лет космических полетов, иногда в тяжелейших условиях, это было поразительно. Через два дня он оправился, но даже ни на минуту не выходил из корабля и старался не подходить к окну, из которого открывался вид на океан. Потом он писал нам из клиники, что хочет сделать заявление, в котором речь пойдет о деле чрезвычайной важности и которое, по его словам, способно решить судьбу соляристики. Теперь самое время передать слово самому Бертону, я полагаю».
