С другой стороны, однако, тогдашние идеологи Русского проекта столь же самозабвенно, как сегодняшние, готовили национальную мысль к «перевороту». Правда, ни серьезного политического движения, ни убедительной идеологии создать они в ту пору тоже не сумели. Но старались очень. До того даже, как мы помним, доходило, что, судя по донесению французского посла Коленкура, «в Петербурге говорят в ином доме о том, что нужно убить императора, как говорили бы о дожде или о хорошей погоде». И лишь победоносная война и отказ Александра от европейских реформ отсрочили тогда развязку.
Мы знаем, впрочем, чем кончилось дело. Русский проект победил — пусть не при действовавшем тогда императоре, но при следующем. Несговорчивого Александра сменил Николай — и Россия действительно «выпала» из Европы.
В этом сходство нынешнего раунда с тем, который выиграли после Александра идеологи Русского проекта. Но и различий масса, начиная с разгрома декабризма, который привел тогда к необратимому ослаблению либеральной оппозиции, и кончая откровенной * политической реакционностью тогдашней Европы. Надеяться в этих
James И. Billington. Ibid., p. 91.
А.Е. Пресняков. Апология самодержавия, Л., 1925, с. 15.
условиях сегодняшние неоконсерваторы могут поэтому лишь на то, что им удастся полностью деморализовать либералов, запугать и вывести из игры ту единственную элиту страны, что способна помешать им завоевать умы нового поколения.
Глава седьмая
Национальная идея ЗПИГОНЫ
«НОВЫХ учителей» Читателям, кото-
рые помнят последнее письмо Петра Яковлевича Чаадаева, принятое нами здесь за точку отсчета, понятно, о каких говорил он «учителях». Конечно о тех, что сеяли в умах молодежи московитский дурман, сбивая её с петровского европейского курса и готовя свой «переворот в национальной мысли». Мы видели, что и полтора столетия спустя эти «новые учителя» все еще с нами. Они по-прежнему изображают Европу как «чужую этноцивилизацион- ную платформу» и по-прежнему пытаются изобрести оправдания «языческому особнячеству». Как писал мне недавно коллега из Москвы, «радикальный пересмотр русской истории с националистических позиций идет полным ходом». В историографии советского периода дело уже обстоит так, продолжал он, «будто никогда не было не только перестройки, но даже и хрущевского доклада на XX съезде». И Нарочницкая, наверное, не преувеличивала, когда похвалялась, что её книгу — «антилиберальную и антизападную бомбу» — сметали с прилавков «не только оппозиционеры, но бизнесмены, профессора и высокопоставленные сотрудники». Что ж, современные новые учителя, как могут, окармливают свою паству. Правда, по сравнению с временами Карамзина или Данилевского, чего-то им недостает. Чего?
Представим на минуту, как свежо, как опьяняюще неортодоксально должны были звучать в эпоху Карамзина его, по пушкинскому выражению, «парадоксы». Чего стоила хотя бы максима, что «у России была своя история, нисколько не похожая на историю ни одного европейского государства, и её должно изучать и о ней должно судить на основании её же самой, а не на основании ничего не имеющих с ней общего европейских народов». Как соблазнительно ново звучал этот «парадокс», когда все вокруг повторяли на-
Глава седьмая Национальная идея! Эпигоны! 481
«новых учителей»
доевшую екатерининскую сентенцию, что «Россия есть держава европейская»! Напоминать ли, что даже самый знаменитый в русской литературе нонконформист Виссарион Белинский и тот поддался — пусть ненадолго — очарованию этой совсем недавно немыслимой новости?
Нечто похожее происходило полстолетия спустя и с трактатом Данилевского, когда ключевым словом в словаре русской элиты оказался «реванш». Публике была предложена наукообразная теория реванша, в которой спокойно, рассудительно и с большой, казалось, эрудицией обосновывалась закономерность торжества славянского культурно-исторического типа, поскольку он единственный в мире «четырехосновной». И к тому же предназначенный отправить отживший свой век романо-германский «тип» на свалку истории. Тем более, что Данилевский бесстрашно, в отличие от сегодняшних его эпигонов, шел в своих выводах до логического конца, провозглашая императивность большой войны, «кровавой борьбы» с Европой. Поистине предлагалась публике захватывающая дух идея, не уступающая по сенсационности карамзинской.
Читатель понимает теперь, конечно, в чем проблема наших «новых учителей». Они интеллектуально пусты. Собственных идей у них нет. Всё заимствовано, всё — ученические перепевы классиков консервативного национализма, всё — трусливое эпигонство.
Между тем их классики не предвидели того, что произошло с Россией в XX веке (как, впрочем, и того, что произошло с Европой и вообще с миром). И рецептов на этот случай в классических текстах не предусмотрено. Речь в них, как мы уже знаем, совсем о других сюжетах. Карамзин, правда, иностранной политикой, сколько я знаю, не интересовался. Но Погодин отлично понимал, что за его спиной стояла грозная военная сверхдержава. И он, вполне логично со своей точки зрения, планировал передел Европы. А Данилевский, позаимствовав погодинскую мысль, что славянские народы, как один, поднимутся вместе с Россией на «кровавую борьбу» с романо-гер- манской Европой, шел еще дальше. Он звал к войне, чтобы превратить Европу «в довесок Евразии, соскальзывающий в Атлантический океан», как сформулирует впоследствии его идею Нарочницкая. Но основывались все эти пророчества на уверенности классиков, что Россия с её славянским «дополнением» сильнее Европы, что нас больше, чем их, что равных нам по могуществу в мире нет.
Достаточно вспомнить знаменитые строки Погодина из письма 1838 года, чтобы не осталось в этом ни малейшего сомнения.
«Россия, — писал он, — поселение из во миллионов человек, которое ежегодно увеличивается на миллион и вскоре дойдет до ста. Где еще такая многочисленность? О Китае говорить нечего, ибо его жители составляют мертвый капитал истории... А если мы прибавим к этому количеству еще 30 миллионов своих братьев, родных и двоюродных, рассыпанных по всей Европе, от Константинополя до Венеции и от Морей до Балтийского и Немецкого морей? Вычтем это количество из Европы и приложим к нашему. Что останется у них и сколько выйдет нас?» И дальше: «Россия может всё, чего же более?» А Данилевский даже убеждал публику не страшиться «всемирного владычества».
Вот на какой реальности основывались расчеты классиков консервативного национализма. И вот в каком контексте имели смысл их яростные обличения еретического Запада как исконного врага России, всегда желавшего ей зла и строившего всевозможные козни, чтобы её ослабить, а если возможно, и уничтожить. Для классиков это было идеологическим обеспечением, своего рода черным пиаром, предназначенным мобилизовать элиты и население страны для передела Европы посредством непримиримой «кровавой борьбы». Но какой, спрашивается, смысл имеют все эти обличения сегодня, когда их прилежно и с подобающей яростью повторяют эпигоны? Ведь у них-то за плечами уже нет сверхдержавы, мечтающей о «мировом владычестве».
Больше того, за плечами у них страна, не только не прибавляющая по миллиону в год, как во времена Погодина, но катастрофически теряющая свое население, страна с полупустой Сибирью, которую раньше или позже придется защищать оттого самого Китая, что был для Погодина «мертвым капиталом истории». Между тем Китай, который и Данилевскому казался, как мы помним, одним из тех «стариков, про кого говорят, что они чужой век заживают, что смерть их забыла», сегодня одна из самых могущественных стран мира — с населением в девять раз превышающим российское и с ВВП вдвое большим. И никто, кроме Запада, не сможет или не захочет помочь России в роковой момент, когда ей придется защищать от него Сибирь.
Так какой, спрошу снова, смысл повторять в этой новой реальности всё ту же яростную антизападную риторику? Впрочем, потому наши неоконсерваторы и эпигоны, что самостоятельно ничего нового, тем более способного вдохновить сегодняшнюю молодежь, придумать не в силах. А ведь молодежь сейчас в России ученая. Она разъезжает по заграницам, набирается ума-разума в университетах Америки и Европы, дышит воздухом постиндустриального мира.
Глава седьмая Национальная идея
По одной уже этой причине классические «парадоксы», очаровывавшие, как мы помним, современников, должны представляться новому российскому поколению скорее доисторическими древностями, нежели руководством к действию. И еще меньше у него оснований верить эпигонам обанкротившихся классиков Русского проекта. В этом смысле мы можем надеяться, что именно новое поколение окажется, вопреки всем расчетам эпигонов, мощным резервом российского либерализма. Если конечно, деморализованная сегодня либеральная элита (и я говорю не столько даже о политиках, сколько о либералах в науке, литературе, историографии, кино или театре) поймет, наконец, в чем её настоящая задача.
