Я пишу эту книгу, потому что мы все умрем – В одиночестве своей жизни, отец мой умер, брат мой умер, мать моя далеко, моя сестра и жена моя далеко, тут ничего, кроме собственных трагичных моих рук, какие некогда охранял мир, милое вниманье, а теперь они остались направлять и исчезать по-своему в совместную тьму всей нашей смерти, спя в моей грубой постели, одинокий и глупый: только с этой вот единственной гордыней и утешеньем: сердце мое разбилось в общем отчаянье и раскрылось вверх и внутрь к Господу, я в этом сне обратился с мольбою.
110, он обогнал нас в такси, гудя, получил эт – он – он сидел один, бычьешеий в маленьком угнанном купе и рвал дальше поперед нас в ночь гор прямо перед собой. «Черт, это кто?» – спросил таксист; «Просто один мой друг», – грю я; священный ужас в его – как холодно мое колено – (я гол, на рассвете, пора ложиться в постель) – И я увидел, как он съезжает наконец к своей судьбе, печально мелькнул красный выхлоп поперек его красной трубы, он летел ради голой ночи на трех колесах – он намеревался вести за собой поисковую партию в веселой погоне, натуральную полицию в патрульных машинах, вверх и вниз по горам полночной дымки. Где-то в тех холмах у них стадо бизонов дремлет в наемной овчарне – Коди намеревался проехать прямо мимо них. Но бизонов не интересуют они сами. Совершенно чокнутый человек – даже сегодня он ест с яростью, он неистовствует за столом, брызжа конфитюром в потолок, безумней тостодея ты и не видал (в печи, на полную мощь), он дергается куклою над своей яишней с беконом с дикой и глупой тревогой.
КОДИ (думая). Да, я угнал то купе, проехал мимо них, дудя в такси, свернулся на ее дорогу и свалил – вышел в одних трусах почти перед самым рассветом заначить, Джек переживает – я ее гоню бах да бах по грядкам люцерны, понимаю, что это легавая машина, пора линять из Денвера. Мы ту поездку с Бюро Путешествий спроворили… перегонять лимузин «кадиллак» 1947-го
ДЖЕК (думая). Коди слетел с катушек с тем «кадиллаком» тогда же, когда хозяин его уступает нашему попеченью… «просто доставьте его в Шикаго, за горючку сами платите», ух, Коди подбирает Беверли, официантку, которую он уже разводил рано утром, пока я дремал на церковном газоне среднезападной Лютеранской музыки и птицастых деревец, весь выдохшись после прошлоночного угона машины и идиотов, и «Старого Дедушки» и воплей по телефону – Жизнь так сурова. Коди паркует «кадиллак» на пустыре, убалтывает ее, ввинчивает ей между ног, бросает носовой платочек, заводит машину, приезжает обратно, высаживает ее с обещанием выйти за него замуж на Востоке (она поедет следом, совсем как Джоанна), и вот уж вернулся, подбирает пассажиров, двух Бонавентурских ирландцев-иезуитов на летних каникулах, к востоку летим мы… все осталось за спиной, Фриско, гомик, Соленое Озеро, и тот несчастный эпизод, что произошел с нами, когда я решил, будто оскорбляет мой возраст, предупреждая меня насчет почек и тут же в мужском туалете я завопил на него сердитыми словами, застегивая себе ширинку, («Не прекращай и целься в другие писсуары, для твоих битых парковых деньков стариком это будет скверно для почек, хуже не придумать»), совсем как когда мы с Па зашли отлить в сортир китайского ресторана, а он всегда был человек сердитый, ненавидящий («Toutes les Duluoz son malade», все Дулуозы больные), и Коди никак не мог прикинуть, чего ради я обиделся, и его так и подмывало заплакать или в рыло дать, или еще чего, когда мы затеяли ссору от сэндвичей с ростбифом, что обычно бы утишили нашу досаду, Коди плакал на тротуаре как бы, я на самом деле видеть не мог, и все важное умерло вчера, однако он на самом деле плакал, одиночество его рьяных рук, что однажды затихнут в грязи, им завладело. Я был слишком глуп, чтоб о нем задуматься и благословить его. Но это успешно осталось позади, мы курсом на Восток —
КОДИ (думая). в мягкий сладкий Восток едем мы, я гоню ее, Джек, птушта мне нада в Шикагу к завтрему вечеру, как обещали, но в то же время —
ДЖЕК (думая). И это в точности прямое восточное направление, через Небраску, его старых мухобоечных дней
КОДИ (думая). Джек думает свои думы, ноги его задраны на торпеду, а я ломлю спидометр на сотне и десяти – большой тяжелый твердожопый автомобиль, дорогу под ся подминает, горбатит себе дальше, как шмель, ну и прорва ж эта машина, пока лучшая – я снимаю с себя футболку, голый до пояса я рассекаю к Грили, чтоб мы дотемна успели на ранчо к Эду Велю, лишь на сто и полста миль крюк от маршрута
ДЖЕК. Я соглашаюсь на замысел с ранчо, Коди был на нем ковбоем
КОДИ. Я показываю ему отрезок грунтовки возле Стерлинга, где я скакал и галопировал целиком однажды утром, десять, двенадцать миль с порученьем от старика Веля, кто материт своих коров в траве, другие мальчишки верхами, «Лови ё, лови ё!» – вопит старик, выезжая на пастбище в новом ранчерском «бьюике»
ДЖЕК. Едя слишком быстро по грязной дождливой дороге в унылых пустошах Равнин, Коди ухает здоровенный «кадиллак» с «Ой, эй, эхем, тяк, ай, орк!» в канаву, поперед задом, никто не пострадал. Съежившись в буре прерий, Коди идет за помощью к фермеру, трактор, ездоки Бонавентуры с заднего сиденья говорят: «Он ваш брат? Он сумасшедший». Я злюсь как черт, я большая шишка в те дни; но вот Коди фигак в этом мире, идет по участку дождливых равнин за подмогой в туманной дымке и грязи, как когда он брел сквозь потоп в Нью-Мексико и ложился, промокший, в грубый старый полувагон, стараясь разжечь костры, а вокруг товарных вагонов на перегоне сплошная вода, и окрест на много миль никаких ресторанов —
КОДИ. Фермер вытаскивает меня из грязи за пятерку. У него хорошенькая дочка. Мы перемещаемся к ранчо. Коровы топчутся у двери. Я засекаю дом ранчо по ту сторону тьмы, один огонек. Мы едем по песчаной дороге через гряду. Эд в амбаре доит. Я вижу, как мигает в амбаре его фонарик. Я вернулся домой на ранчо
ДЖЕК. Вот то ранчо, где он написал первое письмо Вэла, что я видел
КОДИ. Эд в старину, бывало, играл со мной Лэрэми, мы с ним были кореша в урожайную пору
ДЖЕК. Я чую койотов подале. Жена Эда слушает «Хит-Парад» в унылой субботней ночи широкой, широкой глуби. Вкусное мороженое наморозила она
КОДИ. Джек учтив и возбужден
ДЖЕК. Я вглядываюсь в ночь за кухней, заслонив глаза – нет конца ночи там, сплошь северозапад от Колорадо
КОДИ. В полночь мы катим, мы вспарываем воздух
ДЖЕК. Мы раскатываем Небраску одним величественным свертком земли, там домики, человек в бесконечности своей
КОДИ. Дорога никогда не заканчивается, горизонт черен, где-то впереди у них свет
ДЖЕК. Мы сбиваем Небраску с наших крыльев, камешек за камешком – мы подлетаем к рассветам Айовы, сто и десять миль в час; Старый Тихоокеанский Союзный Маршрут Экспрессов у нас одесную, телеграфные провода горят у нас в вентиляторе, мы движемся
КОДИ. Я к черту сбиваю тяги, это не мой «кадиллак»
ДЖЕК. Далеко позади на погребальном заднем сиденье спят двое студентиков из колледжа
КОДИ. Мясо для Шикаго
ДЖЕК. Мы проезжаем сезонников дороги с костерком под водяной цистерной – мы не притормаживаем осведомиться – Айова бледно-зелена, Коди угрюмо ведет. Мы любим друг друга и всю ночь разговариваем об этом и комментируем воспоминанья. Том Соер никогда не проводил времени лучше. Коди мне рассказывает о своем прошлом: «Да, но нет, ну, да, я и впрямь помню и фактически, то была гостиная тетки Эда Веля, мы играли в прыщики, болтая весь день и занимаясь этим весь день – но постой, я и впрямь помню, это было после и не превыше книги про фильмы арт-кино, которую я потерял —»
КОДИ. Я говорил про множество всего в свой черед
ДЖЕК. Мало-помалу в маленьких айовских городишках звонят церковные колокола, это воскресное утро, в золотом воздухе взмывают гимны, они созывают толпы в баптистские церкви сухопарой великой земли
КОДИ. Дама с белыми волосами в столовке угощает нас добавкой картошки
ДЖЕК. Мы рвем вперед, Коди устраивает гонки с маниакальным итальянским гангстером, хиповым кошаком из Шикаго, который, с матерью, желает помериться своим новым «бьюиком» с нашим «кадом», девяносто миль он пытается ехать наперегонки с Коди, Коди поддразнивает его бампер дальше, ужас, у парня фора в сто ярдов на проходном изгибе, и Коди съедает недостачу, напучив губы, а нога его опускается на дроссель лимузина – Итальянский маньяк сдается с диким ликованьем и улыбается, вскинув руки, когда мы с ревом проносимся мимо – мать его сдалась. Меня начинают пугать айовские изгибы и ложусь на заднее сиденье, свернувшись калачиком – паранойя насчет аварии
