Как назло, тут начинается перерыв, зажигается свет, а билетерши разносят мороженое. Я спрашиваю Ингрид, хочет ли она мороженого, она говорит: «Нет», — и я решаю тоже воздержаться. Разговаривая с ней, я кладу локоть на спинку кресла, и, когда свет тушат, рука моя как бы сама собой соскальзывает туда, куда ее так и тянет. Ингрид не возражает — даже наоборот: почувствовав мою руку у себя на плече, она придвигается ближе, уютно устраивается, прильнув ко мне, волосы ее касаются моего лица, и, я вдыхаю приятный запах хорошей парфюмерии. В следующую секунду мы уже целуемся, впервые целуемся, и это удивительно хорошо.
На улице, когда мы выходим из кино, дует довольно холодный ветер. Некоторое время мы идем по главной магистрали, потом сворачиваем на дорогу, ведущую на вершину холма, где живет Ингрид. Мы почти не разговариваем. Мне хочется сказать что-то такое, что закрепило бы наши отношения, чтобы не пропало бесследно то, что произошло в кино, но все, что было там, во мраке и тепло, здесь, среди того холода, словно испаряется куда-то, и кажется, что нам этого уже не вернуть.
— Я очень рад, что мы провели вечер вместе, — говорю я.
— Значит, вы все-таки довольны? — говорит она, и от удивления я чуть не разеваю рот. Доволен ли я?!
— А еще встретимся? — спрашиваю я. — Скажем, в конце недели?
— Если хотите.
А если я не хочу? Она-то сама что на этот счет думает? В конце концов, ну что такое поцелуй, которым мы обменялись, сидя в кино, в последнем ряду? Мы же ни о чем не договаривались, ничего друг другу не обещали.
— Если вам неохота, так не надо, — говорю я, а у самого душа уходит в пятки: ведь я же даю ей возможность отделаться от меня.
— Нет, я с удовольствием встречусь с вами, — говорит она.
Ну, теперь все в порядке. Мы останавливаемся в начале ее улицы. Да, ветер холоднющий. Я засовываю руки в карманы и втягиваю голову в плечи. То, что было в кино, куда-то уходит, улетучивается. Я чувствую, как оно тает, тает. А может быть, уже и ушло навсегда. Вот если бы я мог поцеловать ее сейчас, возможно, какая-то крупица того, что было, сохранилась бы во мне до следующего раза. Но здесь, на улице, мы снова стали совсем чужими. И я уже не могу поцеловать ее так просто и естественно, как в кино. Здесь это будет выглядеть уж очень преднамеренно.
— Пошли, — говорю я. — Я провожу вас до калитки.
— Это вовсе не обязательно.
— Но мне хочется.
— Тогда другое дело.
Мы идем по извилистой улочке, хоть и рядом, но не касаясь друг друга. Наконец она останавливается.
— Здесь?
— Здесь.
Маленький домик современной архитектуры, стоящий в глубине сада, который уступами спускается к дороге. По нынешним ценам тысячи на две с половиной потянет. Славный домик. И если его покрасить, прелесть какой нарядный будет. Не то, что наш дом — почерневший от времени каменный фасад, два этажа да еще мезонин, большущие комнаты. Не скажу, чтобы дом у нас был неуютный - наша Старушенция на этот счет большой мастак, но, чтобы обогреть его, нужна собственная угольная шахта, и уж нарядным его никак не назовешь. Интересно, что за семья у Ингрид: кто ее мать и отец, чем он занимается, я ведь ничего о ней не знаю. Я почему-то стесняюсь отца Ингрид, а почему — неизвестно: я ведь никогда не видел его и ничего такого не сделал, чтобы стыдиться.
— У вас есть братья или сестры?
— Нет, единственный младенец — это я. — И она смеется. Губы у нее при свете фонаря кажутся лиловыми, а лицо — грязно-белым. «Не можем же мы стоять тут целую ночь», — думаю я и снова прикидываю, как поцеловать. А она, интересно, ждет, что я ее поцелую, или нет? И все же здесь это как-то не с руки. И она отпирает калитку — щелкает засов...
— Ну что ж, пожалуй, мне пора. Спасибо за кино, хороший получился вечер.
— Очень рад. Значит, до завтра.
Ну вот сейчас самый подходящий момент, пока она еще стоит рядом и лицо ее обращено ко мне. Она ждёт и не понимает, почему я не целую ее.
— Да. До завтра.
Все — теперь уже поздно: она входит в калитку и затворяет ее за собой. Я провожаю ее взглядом, пока она поднимается по ступенькам крыльца, затем по крутой, взбегающей вверх дорожке дохожу до угла дома. Она разворачивается, машет мне рукой, и я машу ей в ответ.
— Эй!
— Да?
— Счастливого Нового года!
Я смеюсь.
— Спасибо. И вам тоже.
И ухожу. Интересно, Думаю я, что мы будем делать в это время через год, если еще будем встречаться. Наверно, я все-таки правильно поступил, что не поцеловал ее. Может, она теперь станет лучше обо мне думать. Скорее бы уж настал субботний вечер. И я пускаюсь бегом, потому что тут не до прогулок, когда столько всяких мыслей в голове.
Глава 3
I
Субботнее утро. Я, точно клоп, припухаю под одеялом, и мне снится, что кто-то зовет меня. Просыпаюсь и слышу: наша Старушенция под лестницей орет так, что на другом конце улицы мертвый встанет.
— Виктор! Виктор! Да сколько же тебя еще звать?!
Открываю глаза.
— Уже встаю.
В двух футах от моего носа — обои. Выбор нашей Старушенции: на сером фоне вьются, переплетаясь, розы величиной с капусту. На оконном стекле — тоже цветы, только нарисованные морозом, и, высунув из-под одеяла руку, я чувствую, какой холод стоит в комнате. Несколько секунд, пока я еще лежу, мне кажется, что это обычное субботнее утро, когда я хожу помогать мистеру ван Гуйтену в магазине. Потом я вспоминаю, что день сегодня особенный, и в груди у меня расцветает счастье, словно большой желтый цветок, яркий, напоенный солнцем и теплом.
Дотягиваюсь до часов и вижу, что уже две минуты девятого и надо поторапливаться — не то... Отбрасываю одеяло, спускаю ноги и поспешно втягиваю их назад: я промахнулся и вместо коврика попал на линолеум, а он такой холодный, что кажется, нога сейчас примерзнет. Перевешиваюсь через край кровати и отыскиваю носки. Надеваю их, затем всовываю ноги в ночные туфли. Вылезаю из постели и снова сбрасываю ночные туфли — надо же снять пижамные штаны. Брюки у меня до того заледенели, что кажется, поставь их — будут стоять. В такую погоду за складку можно не опасаться — не разойдется. Я лечу в ванную, когда Старушенция подходит к лестнице и уже открывает рот, чтобы снова приняться за свою песню, но, увидев меня, умолкает, точно ей заткнули горло пробкой.
— Пора бы уж проспаться, — бормочет она и уходит на кухню.
Через две секунды я вылетаю из ванной и, уже спускаясь с лестницы, вспоминаю, что у меня не будет времени побриться до встречи с Ингрид. Я снова ныряю в ванную, намыливаюсь, наношу себе пять-шесть увечий и весь заливаюсь кровью, словно недорезанный поросенок. На площадке встречаю юного Джима, и он, естественно, замечает кусочки туалетной бумаги, наклеенные у меня по всей физиономии.
— В другой раз получше наточи нож с вилкой, — замечает он.
— Сгинь, — говорю я, сбегая с лестницы. Настроение у меня, надо сказать, прескверное: как же я теперь встречусь с Ингрид, весь в царапинах.
С кухни доносится запах яичницы с беконом, и в животе у меня начинает урчать. Сажусь за стол, и Старушенция ставит передо мной сковородку.
— Сам виноват, если немного пережарилась, — говорит она. — Я звала тебя шесть раз. И что только с тобой сталось: легче мертвого из могилы поднять, чем тебя из кровати вытащить. Ты теперь научился отвечать мне, не просыпаясь.
Я принимаюсь за еду — пусть себе болтает. Ей полезно немножко побездельничать. Ведь она с пяти часов на ногах — отца на работу провожает. Старик уже тридцать лет твердит ей, что сам может справиться, но она и слушать не хочет. Говорит, он еще завтрак забудет, если она не проследит, и всегда встает проводить его, разве что когда лежит в лежку.
Она смотрит, как я вычищаю тарелку кусочком хлеба.
— Нельзя так глотать живьем, — говорит она. — От такой еды никакой пользы нет. А чаю ты выпьешь?
Я говорю, что выпью и еще съем хлеба с джемом, и она принимается делать мне бутерброд. Хлеб наша Старушенция берет так, точно это цыпленок, которому она сейчас свернет шею.
— Я бы на твоем месте пошевеливалась, — говорит она. — Нельзя опаздывать. Вовсе ни к чему, чтобы у мистера ван Гуйтена составилось о тебе плохое мнение, да еще после того, как он дал тебе пять фунтов на рождество.
— То ты говоришь, что я все живьем заглатываю, то велишь мне пошевеливаться, чтобы не опоздать.
— А надо делать все заблаговременно — тогда и есть будешь как следует и везде поспеешь. Тебе бы надо завести такую книжку, как у твоего двоюродного брата Уолтера. У него все утро по минутам расписано: столько-то на одно, столько-то на другое. Вот уж он не станет глотать не жуя или бежать сломя голову за автобусом.
Я корчу рожу. Мой двоюродный брат Уолтер — высокий, тощий малый с огромным носом — работает в банке. Я его не слишком обожаю. В какой-то мере, наверно, потому, что все наше семейство считает его верхом совершенства. А я думаю, что стоит моему двоюродному братцу Уолтеру расстроиться утром из-за денег, и вся его система полетит к черту.
