– Один. – Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда. Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить… Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже – обычный.
– Да это же акт чистейшего благородства! – выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.
– Великий он человек, – вторила мне лысеющая личность. – Великий, великий!
И остальные, кто сидел за этим столом – а их было четверо, – тоже кивали головами: великий, великий…
Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами – дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, – пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.
Я спросил себя: тебе очень нужен Старохатов и его мышиная возня с Верой и вся эта крупа?
И ответил: мне это не нужно, бог с ними со всеми.
А когда появился улыбающийся, медный, с четырьмя свежими бутылками пива Коля Оконников, я решительно спросил:
– Коля, идем по домам?
– Допьем – и по домам.
Я сказал:
– Нет.
– Ну хоть покурим.
Мы взялись за сигареты. А половину пива подарили, оставили этому столику, где сидел лысеющий и его компания. Было очень кстати, потому что в течение последних пяти минут я не видел в их стаканах даже пены.
Коля и я шли по улице. Потом мы долго расставались. Было свежо.
– Смотри, какая лунища! – говорил Коля и тыкал в нее рукой.
Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.
Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.
А звонила Вера. Ей я и выложил.
Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья – она позвонила.
– Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, – и вдруг пропал…
– Ничего я не знаю, – пьяно отрезал я.
– Но как же?
– А вот так же.
Голос Веры взял нотой выше:
– Почему ты грубишь?
И я сказал ей – почему. Я не церемонился, отвел душу. Я сказал ей о Старохатове, который, может, обирает ребят, а может, и нет. И сказал о чужом белье, в котором я не хочу рыться. И что мне неважно, грязное это белье, или чистое, или только два дня в носке: я не хочу в нем рыться – вот что важно.
На том конце провода было тихо, как в пустом колодце, в который ты бросил гальку и она летит – и никак не долетит до дна.
Вера молчала, я ждать не стал. Повесил трубку.
И тут я почувствовал, что сзади, за моей спиной, кто-то есть – кто-то стоит. Кому случалось к ночи выпить лишнего, знают, что это за штука испуг. Такой вот классический испуг. Ночной. Я оглянулся – она стояла тихо-тихо и улыбалась. Как девочка. Это была она, потому что больше тут некому было появиться, – Аня.
– Я думал, что ты спишь.
– Я спала.
– И Маша спит?
– Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.
Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне – спиной к двери – и не слышал ее шагов.
– Ты все-таки не прав, Игорь.
– Не прав? (Я потерял нить – а нить была.)
– Я ведь слышала – ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.
– Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.
Но она сказала – надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.
– Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.
– Аня…
– Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?
– Аня…
– Помогать, Игорь, – я где-то это читала – нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.
Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.
– Аня, – я облизнул спекшиеся губы, – Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.
– Тебе не стыдно?
– Мне не стыдно… Мне плохо.
Тут она увидела, что мне действительно не до кино.
– Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.
– Ты, Аня, наверное, шутишь?
– И не собираюсь.
– Да откуда у них была в те времена ванна?
– Была бочка.
И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один – синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.
Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель – лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.
И шептала:
– Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?
– М-м…
– Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.
– Кто это тебе сказал?
– Все говорят.
В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, – влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.
* * *
Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), – можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.
– Ты еще шшанок, – говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.
– Я не щенок. И вообще – я не собака.
– Шшанок… – поддразнивал я.
И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное «ш» – Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, «Анька стала тянуться».
* * *
Мы перешептывались – и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.
– Массажистке надо будет отдать на той неделе, – шептала Аня.
– Верно, – шептал я.
И трогал пальцами мочку ее уха.
– Перестань, – шикала она. Протягивала руку и брала с полки книгу – сборник пьес Мариво, случайно возникшее, а затем закрепившееся временем и привычкой место хранения наших денег. Их там было еле-еле, то есть денег, а не пьес. Даже в лучшие дни казалось, что Мариво написал лишь несколькими страничками больше.
– …И еще пятерка, – Аня шелестела бумажкой, прикидывая, отделить ее от других или нет, – купить бы крупу, а?.. Чтобы впрок была. Чтобы в конце месяца мы не оказались на мели.
– Крупу?.. Обязательно! – горячо и, конечно, фальшиво поддержал я.
– Значит, покупаем?
– Да.
– Решено: так что и этой пятерки уже нет…
А мне было все едино. Пятерки, трешки, рубли – я не совал в это нос. Однако я участвовал. Потому что знал, что Аня очень любит, если мы это как бы коллективно обсуждаем, и очень не любит, если я во время обсуждения как бы немного вздремну. Иногда все же случалось попасть впросак.
– Ну как же так? Ты же сам только что сказал – купим крупу! – возмущалась Аня.
– Крупу?.. Какую крупу?
– Ты опять пропустил мимо ушей, не слушал?
– Ах да, крупу, – поспешно соглашался я. – Ну конечно. Ну ясно… Подумать только!
Глава 6
Старый дом спал, как и положено спать старому дому, когда пик его деятельности уже пройден и остается стареть или идти под жилье. Дом старел. Но в тот вечер бывший киношный дом наверняка ударился в воспоминания, потому что в самой его сердцевине, в прохладном и пустынном холле, проводилось достаточно шумное мероприятие – отмечалось шестидесятилетие Павла Леонидовича Старохатова. И одновременно сколько-то лет творческой деятельности. Кажется, тридцать. Столики по этому случаю были выволочены из захиревшего и безлюдного буфета, и, когда их приставили один к другому, как детские кубики, они образовали стол. Длинный стол. Большой стол. Или, чтоб совсем понятно, богатый стол.
