Клемент Гринберг. Он был учёным евреем при некоторых правительственных учреждениях; невозможно установить, думал ли он по-русски (ибо родители были из России), на идише или по-английски. Он знал также немецкий, французский и итальянский. Язык мышления очень сильно влияет на стиль мышления; Гринберг оперировал марксистским тезаурусом, и на тот момент, в 1930-е годы, этот modus vivendi хорошо ложился на действительность. Современный философ Борис Гройс, выходец из России, думающий по-русски и по-немецки, в своей работе о главном тексте Гринберга “Авангард и китч” пишет, что Гринберга не интересовал авангард как таковой, но интересовал зритель и потребитель. Гройс приписывает Гринбергу умозаключение, что “уверенное доминирование высокого искусства может быть гарантированным только уверенным доминированием правящего класса”. Далее Гройс пишет, что, по мнению Гринберга, правящий класс для упрочения своего положения солидаризирует вкусы всех слоёв населения и создаёт иллюзию, что высокое искусство понятно широким народным массам.
Ты прав, я не прав? Извиняюсь…
И не сказать, что Гринберг и Гройс не правы. Если посмотреть, кто доминирует на вершине художественной пищевой цепочки, то мы увидим несколько знаковых фигур: британцев Дэмиена Хёрста и Дэвида Хокни, американца Джеффа Кунса и немца Герхарда Рихтера. Насколько я понимаю и чувствую арт-рынок, безделки этих деятелей массовой культуры покупают в основном разбогатевшие пролетарии, поднявшиеся до возможности тратить десятки миллионов долларов на вещи, олицетворяющие собой китч, как, например, имитирующие надувные игрушки поделки Кунса или массово производимые абстрактные полотна Рихтера, когда краску размазывают по холсту плашками, которыми солдаты разглаживают одеяла на заправленных койках в казармах.
Кунс — подражатель Марселя Дюшана. Но если Дюшан выставил свой писсуар в качестве произведения под названием “Фонтан” (1917) и это было новое слово в искусстве, то Кунс, выставляя фабрично произведенные пылесосы в стеклянных коробах, повторял уже неоднократно сказанное, пытался пережёванное и переваренное выдать за свежую пищу. Потому что Дюшан уже был большим художником и понимал искусство как творческий процесс, как соединение мысли с чувством, и написал серьёзные авнагардные полотна к тому времени, например, “Обнажённую, спускающуюся по лестнице” (1912) или “Игроков в шахматы” (1911). И после он начал свои эксперименты с реди-мейдами: велосипедным колесом, сушилкой для бутылок и писсуаром.
Что самое главное в искусстве? Три вещи: изящество, гармоничность и новизна. При этом оказалось, что алгеброй гармонию поверить вполне можно. Есть золотое сечение, есть числа и спирали Фибоначчи, есть палитры сочетаемости цветов и даже большие работы, посвященные колористике, например, “Хроматика” Гёте. Надо полагать, художников не просто так учат композиции. И есть ещё такая химера, как энергия, какое-то спрессованное, сконденсированное и втёртое в холст или мрамор чувство личности художника; оно как бы распаковывается при соприкосновении с произведением искусства, и от него исходит источение этой страсти. В квантовой физике есть эффект наблюдателя: потоки электронов или иных частиц ведут себя по-разному, в зависимости от того, наблюдает за ними исследователь или нет.
В подтверждение этих соображений. Казалось бы, картины Джексона Поллока написаны простым разбрызгиванием красок на холст, техникой дриппинга. Но они же абсолютно гармоничны — потому что Поллок профессиональный художник, и картины выстроены по всем законам композиции, они изящны, они гармоничны, они не надоедают. Картины Марка Ротко буквально электризуют воздух и гудят от напряжения, создаваемого цветовым сочетанием. Когда я жил в Хьюстоне, я часто ходил в часовню Ротко, расположенную на территории музея семьи Менил. В часовне висят огромные монохромные полотна чернильно-баклажанно-чёрного цвета. Так вот, там, находясь среди них, чувствуется немыслимое напряжение пространства и времени, возникает ощущение соприкосновения с бездной. Там же, у Менилов, построена галерея Сая Твомбли. Для неподготовленного человека — это какая-то мазня, почеркушки, каляки-маляки. Но для человека с отточенными и окультуренными чувствами каждая картина Твомбли — это либо рассказ, либо чистая эмоция. Я часами сидел в одном зале, где была всего одна картина — огромный квадриптих, который я называл “Меланхолией”, потому что Твомбли там где-то на ней черканул простым карандашом, прописью слово Melancholy. Там ещё были какие-то обрывки слов, запятые, царапинки, и несколько больших, потёкших к низу цветовых клякс. От этой работы невозможно было оторваться. Непонятно как она входила в контакт со мной и разговаривала о всяком, о жизненном. Неудивительно. Ведь Твомбли был по профессии военным криптографом, он шифровал и дешифровывал донесения во время Второй мировой войны. Он создал какой-то свой язык клякс и царапин, а также цветовых переходов. Цикл его бело-зеленых полотен производил на меня куда больше эмоционального воздействия, чем все многочисленные кувшинки Клода Моне.
Страшно далеки они от народа. Но некоторые бандерлоги подошли ближе.
Очень искусные и очень умненькие пранкеры от искусства, Комар и Меламид, в 1994 году задумали проект “выбор народа”, то есть создать такую картину, которая бы нравилась гомо сапиенсам, объединённым в народ, an mass, так сказать, по меткому выражению профессора Выбегалло. По итогам опросов была написана картина. Берег озера. Ели, сосны, бурый мишка. На пеньке сидит Христос, рядом пионерка копает что-то лопаточкой, маленький мальчик стоит и смотрит. Чисто милота.
Другие народы тоже проявили высокий художественный вкус. Всем нравится преимущественно синий и зелёный цвета, водоем обязателен, растительность, простор, живность, иногда человеческие фигурки. Всем, кроме голландцев, нравится фигуративная и не нравится абстрактная живопись.
Неудивительно, что Боб Росс, которого мы упоминали выше, пользовался такой бешеной популярностью и спросом. Он, в отличие от Комара и Меламида, занимавшихся социологическими исследованиями, интуитивно определил чувствительные струны народной души и заполнил духовное пространство, отведённое под прекрасное, своими лубками. А что на них? Яркие цвета, где одновременно и лес, и горы, и облака, и цветы, и дом на опушке леса у сиреневого моря с сероголубым маяком. Вечереет, в доме уже горит камин, окна светятся тёплым жёлтым светом, а маяк указывает правильный путь идущему вдали паруснику. Можно обрыдаться от нахлынувших чувств — не хватает только оленей, зайчиков и умилительных гномиков у деревянного порога этого милого уютного чудесно-сладкого домика. Но у Росса есть и олени, и зайки — он всё-таки дозирует умилительность.
Если вспомнить, что висело в советских домах, то это тоже была настоящая, сшибающая с ног красота. Помимо портретов Хемингуэя, висели коврики с лебедями, олешками, мостиками над озером и замками вдали. Не считая репродукций “Мишек в лесу” и ещё всякой остро выраженной любви к родине из “Родной речи” для второго класса. Ну, ещё чеканка висела — царица Ахтамар несёт сдавать пустые бутылки, а на пыльном пианино стояли слоники, хрустальные ковшики и пустые коробочки из-под
