Он смаковал свою славу, а избиратели тем временем оспаривали один у другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.
Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были названы; первый пост достался Дезире Манике, второй – Клоду Телье. Затем гвардейцы возвратились к Питу, и командир утвердил своих унтер-офицеров в новых должностях.
Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:
– Теперь, господа, не будем терять ни минуты.
– Да, да, начнем учения! – воскликнул один из самых рьяных бойцов.
– Погодите, – возразил Питу, – прежде чем приступить к учениям, нужно раздобыть ружья.
– Совершенно верно, – подтвердили унтер-офицеры.
– Но разве нельзя тренироваться на палках?
– Мы должны быть настоящими солдатами, – отвечал Питу, который при виде всеобщего воодушевления особенно ясно осознал свою неспособность обучить кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, – а солдаты, учащиеся стрелять из палок, это просто смешно; зачем же выставлять себя на посмешище?
– Он прав! – поддержали гвардейцы своего командира. – Нам нужны ружья!
– В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – приказал Питу, – а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.
Войско отвечало почтительным согласием.
– До темноты еще целых шесть часов. Этого более чем достаточно, чтобы отправиться в Виллер-Котре, сделать там все, что требуется, и вернуться домой. Итак, вперед – крикнул Питу.
И штаб арамонской армии тронулся в путь.
Дабы удостовериться, что все происходящее ему не снится, Питу перечел письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера, в первый раз совершенно ускользнувшую от его внимания:
«Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?
Отчего Себастьен не пишет отцу?»
Глава 66.
ТРИУМФ ПИТУ
Добрый аббат Фортье даже не догадывался, какие тучи собираются над его головой в результате тонких дипломатических маневров Питу, покровительствуемого первыми людьми государства.
Он спокойно беседовал с Себастьеном, которому старался внушить, что дурное общество грозит неминуемой гибелью добродетели и невинности, что Париж – страшная пучина, новая Гоморра, где совращаются с пути истинного сами ангелы; с ужасом вспоминая падшего ангела Питу, аббат со всем красноречием, на какое он был способен, убеждал Себастьена сохранить верность королю.
Причем, не станам скрывать, под верностью королю аббат разумел совсем не то, что доктор Жильбер.
Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних и тех же слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая – разумеется, безотчетно – сына против отца.
Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.
Странная вещь! В том возрасте, когда, по слову поэта, дети – мягкая глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго западают им в душу, Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.
Говорила ли в нем аристократическая натура, исполненная безграничного отвращения к плебею?
Или то был истинный аристократизм плебея, доведенный в душе Жильбера до стоицизма?
Аббат Фортье не мог разгадать эту тайну; он знал доктора за пламенного патриота – на его вкус, даже чересчур пламенного, – и, объятый реформаторским пылом, присущим священнослужителям, пытался перевоспитать младшего Жильбера, привив ему веру в Бога и короля.
Меж тем Себастьен, хотя и казался прилежным учеником, пропускал советы аббата Фортье мимо ушей; он отдавался мыслям о тех смутных видениях, что с некоторых пор снова стали преследовать его среди густых деревьев здешнего парка, об этих галлюцинациях, составлявших сущность его второй жизни, протекающей параллельно первой, – сказочной жизни, исполненной поэтических наслаждений, которая текла рядом со скучными прозаическими буднями.
Внезапно дверь с улицы Суассон распахнулась от резкого удара, и на пороге показались несколько человек.
То были мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрий.
За ними виднелись два жандарма, а за жандармами – пять-шесть зевак.
Встревоженный аббат пошел навстречу мэру.
– Что случилось, господин Лонпре? – спросил он.
– Известен ли вам, господин аббат, – важно ответствовал тот, – новый декрет военного министра?
– Нет, господин мэр.
– В таком случае, потрудитесь прочесть.
Аббат взял депешу, пробежал ее глазами и побледнел.
– Итак? – спросил он взволнованно.
– Итак, господин аббат, представители арамонской Национальной гвардии ждут от вас оружия.
Аббат подскочил, словно хотел проглотить представителей Национальной гвардии с потрохами.
Тогда Питу, сочтя, что настал его черед, предстал перед аббатом в сопровождении своих унтер-офицеров.
– Вот они, – сказал мэр. Теперь аббат побагровел.
– Мошенники! – возопил он. – Бандиты! Мэр был человек добродушный и еще не обзаведшийся стойкими политическими симпатиями; он старался, чтобы и волки были сыты, и овцы целы; он не хотел ссориться ни с Господом Богом, ни с Национальной гвардией.
На гневные восклицания аббата Фортье мэр ответил громким смехом и благодаря этому сумел овладеть положением.
– Вы только послушайте, как аббат Фортье честит арамонскую Национальную гвардию! – обратился он к Питу и его спутникам.
– Это оттого, что господин аббат Фортье знает нас с детства и до сих пор считает детьми, – отвечал Питу с меланхолической усмешкой.
– Но эти дети стали взрослыми, – глухо продолжил Манике, протягивая вперед изувеченную руку.
– А эти взрослые – сущие змеи! – раздраженно воскликнул аббат.
– А змеи кусают тех, кто их бьет, – подал голос сержант Клод.
Мэр расслышал в этих угрозах предвестие грядущей революции.
Аббат разглядел в них грядущее мученичество.
– В конце концов, что вам нужно от меня? – спросил он.
– Нужно, чтобы вы отдали часть хранящегося у вас оружия, – отвечал мэр, желавший примирить враждующие стороны.
– Это оружие принадлежит не мне, – сказал аббат.
– Кому же оно принадлежит?
– Герцогу Орлеанскому.
– Не важно, господин аббат, – возразил Питу, – это не важно.
– Как это не важно? – изумился аббат.
– Совершенно не важно; мы все равно должны забрать у вас это оружие.
– Я обо всем напишу герцогу, – с достоинством произнес аббат.
– Господин аббат забывает, – негромко сказал мэр, – что писать бесполезно. Господин герцог наверняка прикажет выдать патриотам не только ружья своих врагов-англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.
Это неопровержимая истина больно уязвила аббата.
Он прошептал:
– Circumdedisti me hostibus meis 33.
– Да, господин аббат, – ответил Питу, – вы правы, но мы вам противники только в политике; мы ненавидим в вас только дурного патриота.
– Болван! Бессмысленный и опасный болван! – воскликнул аббат Фортье, которого гнев вдохновил на пламенную речь. – Кто из нас лучший патриот – я, желающий сохранить оружие у себя ради того, чтобы поддерживать мир в моем отечестве, или ты, требующий его у меня ради того, чтобы развязать в отечестве гражданскую войну и посеять рознь между людьми? Кто из нас лучший сын – я, приветствующий нашу общую мать оливковой ветвью, или ты, разыскивающий штык, чтобы вонзить его ей в сердце?
Мэр отвернулся, чтобы скрыть охватившее его волнение, успев при этом легким кивком показать аббату, что одобряет его речь.
Помощник мэра, подобно новому Тарквинию, тростью сшибал лепестки с цветов.
Питу растерялся.
Его унтер-офицеры, заметив это, нахмурились. Не потерял спокойствия лишь юный спартанец Себастьен.
Он подошел к Питу и спросил:
– О чем, собственно, речь?
Питу в двух словах объяснил ему положение дел.
– Приказ подписан? – осведомился юный Жильбер.
– Военным министром и генералом Лафайетом, а написан рукою твоего отца.
