Несмотря на крики и слезы жены, расшатавшіе его нервы, художникъ не могъ удержаться отъ смѣха, узнавъ причину всего горя.
… – Ахъ, такъ это все изъ-за натурщицы?.. Будь спокойна, голубушка. Ни одна женщина не войдетъ больше въ мою мастерскую. Онъ обѣщалъ Хосефинѣ все, чего она требовала, чтобы только успокоить ее. Когда въ комнатѣ стало опять темно, она все-таки продолжала вздыхать; но теперь она лежала въ объятіяхъ мужа, положивъ голову ему на грудь и разговаривая капризнымъ тономъ огорченной дѣвочки, которая оправдывается послѣ вспышки гнѣва. Маріано ничего не стоило доставить ей удовольствіе.
Она очень любила его и могла бы любить еще сильнѣе, если бы онъ уважалъ ея предразсудки. Онъ могъ называть ее мѣщанкою, и некультурною душою, но она желала оставаться такою, какъ была всегда. Кромѣ того къ чему ему писать голыхъ женщинъ? Развѣ нѣтъ другихъ сюжетовъ? И Хосефина совѣтовала ему писать дѣтей въ безрукавкахъ и лаптяхъ, играющихъ на дудочкѣ, кудрявыхъ и пухлыхъ, какъ младенецъ Іисусъ, или старыхъ крестьянокъ съ морщинистыми и смуглыми лицами, или лысыхъ старцевъ съ длинною бородою, или жанровыя картинки, но отнюдь не молодыхъ женщинъ или какихъ-нибудь голыхъ красавицъ. Реновалесъ обѣщалъ ей все рѣшительно, прижимая къ себѣ очаровательное тѣло, продолжавшее еще вздрагивать и нервно трепетать послѣ вспышки гнѣва. Они жались другъ къ другу съ нѣкоторою тревогою, желая забыть все случившееся, и ночь окончилась для Реновалеса тихо и пріятно подъ впечатлѣніемъ полнаго примиренія.
Когда наступило лѣто, они наняли въ Кастель-Гандольфо маленькую виллу. Котонеръ уѣхалъ въ Тиволи въ хвостѣ свиты одного кардинала, и молодые поселились на дачѣ въ обществѣ лишь двухъ прислугъ и одного лакея, который убиралъ мастерскую Реновалеса.
Хосефина была довольна этимъ одиночествомъ, вдали отъ Рима; она разговаривала съ мужемъ, когда ей хотѣлось, и не тяготилась постояннымъ безпокойствомъ, не покидавшимъ ее, пока онъ работалъ въ мастерской. Реновалесъ бездѣльничалъ и отдыхалъ цѣлый мѣсяцъ. Онъ забылъ, казалось, о своемъ искусствѣ; ящики съ красками, мольберты и всѣ художественныя принадлежности, привезенныя изъ Рима, лежали забытые и нераспакованные въ сараѣ.
Онъ дѣлалъ по вечерамъ длинныя прогулки съ Хосефиной и медленно возвращался ночью домой, обнявъ ее за талію, любуясь полосою матоваго золота на горизонтѣ и наполняя тишину равнины пѣніемъ какого-нибудь страстнаго и нѣжнаго неаполитанскаго романса. Въ этой одинокой жизни, безъ друзей и опредѣленныхъ занятій, у Реновалеса вспыхнула горячая любовь къ женѣ, какъ въ первые дни послѣ свадьбы. Но «демонъ искусства» вскорѣ взмахнулъ надъ художникомъ своими невидимыми крыльями, отъ которыхъ вѣяло какимъ-то непреодолимымъ обаяніемъ. Онъ скучалъ въ жаркіе дневные часы и зѣвалъ въ своемъ тростниковомъ креслѣ, выкуривая трубку за трубкою и не зная, о чемъ говорить. Хосефина со своей стороны боролась со скукою, читая англійскіе романы съ подавляющею моралью и изображеиіемъ аристократическихъ нравовъ. Она полюбила это чтеніе еще со временъ школы.
Реновалесъ снова принялся за работу. Лакей распаковалъ все необходимое, и художникъ взялся за палитру съ энтузіазмомъ новичка. Онъ писалъ для себя и по своему вкусу съ благоговѣйнымъ усердіемъ, какъ будто хотѣлъ очиститься отъ гадкаго подчиненія требованіямъ торговца втеченіе цѣлаго года.
Онъ сталъ непосредственно изучать Природу и писать очаровательные пейзажи и загорѣлыя, антипатичныя головы, дышавшія животнымъ эгоизмомъ крестьянина. Но такая работа, повидимому, не удовлетворяла его. Жизнь наединѣ съ Хосефиною возбуждала въ немъ тайное желаніе, котораго онъ не рѣшался высказать вслухъ. По утрамъ, когда жена представлялась его глазамъ почти голая, вся свѣжая и розовая отъ холоднаго обливанія, Реновалесъ пожиралъ ее глазами.
– Ахъ, если бы ты согласилась! Если бы ты бросила свои предразсудки!
Эти возгласы восторга вызывали на губахъ Хосефины улыбку. Это обожаніе льстило ея женскому тщеславію. Реновалесъ жаловался, что ему приходится искать для своей работы красивые сюжеты, когда величайшая и лучшая модель находилась тутъ подлѣ него. Онъ разсказывалъ ей о Рубенсѣ, великомъ маэстро, окружавшемъ Елену Фроманъ царственною роскошью, а та въ свою очередь не стѣснялась обнажать свою чудную миѳологическую красоту, чтобы служить мужу моделью. Реновалесъ расхваливалъ фламандскую даму, какъ никогда. Художники составляли особую семью; грубая мораль и предразсудки были для другихъ людей. Они жили, поклоняясь красотѣ и считая естественнымъ то, на что другіе люди смотрѣли, какъ на грѣхъ…
Хосефина пресмѣшно возмущалась желаніями мужа, но позволяла ему любоваться собою. Откровенность съ мужемъ дѣлалась въ ней все сильнѣе и сильнѣе. Вставая по утрамъ, она подолгу оставалась неодѣтою, умышленно растягидая одѣванье, а художникъ вертѣлся вокругъ нея, расхваливая со всѣхъ сторонъ красоту ея тѣла. «Это чистый Рубенсъ… это краски Тиціана… Ну-ка, дѣточка, подними руки… вотъ такъ. Ахъ, ты – Обнаженная, маленькая Обнаженная Гойи!..» А Хосефина давала ему вертѣть себя съ прелестною, довольною минкою, словно наслаждаясь выраженіемъ страстной любви и въ то же время досады на лицѣ мужа, который обладалъ ею, какъ женщиною, но не какъ моделью.
Однажды, когда вѣтеръ разносилъ свое раскаленное дыханіе по римской равнинѣ, Хосефина уступила мольбамъ мужа. Они сидѣли дома полураздѣтые, плотно закрывъ окна въ надеждѣ найти спасеніе отъ ужаснаго сирокко. Хосефинѣ надоѣло слушать жалобы мужа и видѣть его грустное лицо. Разъ онъ сумасшествуетъ и упорно цѣпляется за свою прихоть, она не способна долѣе сопротивляться ему. Пусть пишетъ ея тѣло, но только въ видѣ этюда, а не цѣлую картину. Когда ему надоѣстъ воспроизводить ея тѣло на полотнѣ, онъ уничтожитъ свою работу… и все будетъ шито-крыто.
Художникъ согласился на все, стремясь только встать какъ можно скорѣе съ кистью въ рукѣ передъ очаровательнымъ обнаженнымъ тѣломъ. Три дня онъ работалъ съ безумною лихорадочностью, широко раскрывъ глаза, словно ему хотѣлось поскорѣе и поглубже воспринять гармоничныя формы тѣла. Хосефина, привыкшая уже къ наготѣ, спокойно лежала, забывъ о своемъ положеніи, съ безстыдствомъ женщины, которая колеблется только, пока не сдѣлаетъ перваго шага. Жара утомляла ее, и она безмятежно спала въ то время, какъ мужъ работалъ.
Когда картина была окончена, Хосефина не могла удержаться отъ восхищенія. «Какой ты талантливый! Но неужели я дѣйствйтельно… такъ красива?» Маріано былъ очень доволенъ. Эта картина была его лучшею работою; дальше онъ не могъ пойти. Можетъ-быть во всю его будущую жизнь у него не явится больше такой поразительно интенсивной дѣятельности ума – того, что называется въ общежитіи вдохновеніемъ. Хосефина продолжала любоваться картиною, такъ же, какъ разглядывала себя иногда по утрамъ въ большомъ зеркалѣ въ спальнѣ. Она расхваливала со спокойною нескромностью отдѣльныя части своего красиваго тѣла, останавливаясь съ особеннымъ вниманіемъ на животѣ съ нѣжными изгибами и на вызывающихъ и крѣпкихъ соскахъ, гордясь этою эмблемою молодости. Ослѣпленная красотою тѣла, она не обращала вниманія на лицо, которое не было вырисовано и терялось въ нѣжной дымкѣ. Когда же взглядъ ея остановился на немъ, она почувствовала нѣкоторое разочарованіе.
– Это не мое лицо. Я совсѣмъ непохожа.
Художникъ улыбался. Да, это не было ея лицо; онъ постарался измѣнить его. Это была лишь маска – необходимая уступка соціальному приличію. Въ такомъ видѣ никто не могъ узнать Хосефину, и его картина, его великое произведеніе могло увидѣть свѣтъ и завоевать восторгъ и восхищеніе всего міра.
– Вѣдь, этого то мы не уничтожимъ, – продолжалъ Ревновалесъ съ легкою дрожью въ голосѣ. – Это было бы преступленіемъ. Я никогда въ жизни не напишу ничего подобнаго. Мы не уничтожимъ картины, неправда ли, дѣточка?
Дѣточка долго стояла молча, не сводя глазъ съ картины. Реновалесъ глядѣлъ на нее съ затаенною тревогою; на лицо Хосефины надвигалась мало-по-малу грозовая туча, подобно тому, какъ тѣнь распространяется по бѣлой стѣнѣ. Художнику почудилось, будто онъ проваливается сквозь землю. Буря приближалась. Хосефина поблѣднѣла; двѣ слезы тихонько катились вдоль ея носика, расширившагося отъ волненія; двѣ другія заняли ихъ мѣсто въ глазахъ и тоже выкатились, а за ними полились еще и еще.
– Я не хочу! Я не хочу!
Это былъ прежній хриплый, нервный, деспотичный голосъ, который вызвалъ у него ледяной страхъ и безпокойство въ ту ночь, когда они впервые поссорились въ Римѣ. Маленькая женщина съ ненавистью глядѣла на обнаженное тѣло, отливавшее на полотнѣ ослѣпительными перламутровыми тонами. Она чувствовала себя, казалось, какъ лунатикъ, который просыпается внезапно посреди площади подъ взорами тысячъ любопытныхъ глазъ, жадно впившихся въ его наготу, и не знаетъ, что дѣлать и куда скрыться. Какъ могла она пойти на такое безстыдство?
