– Собственно говоря… – начинает Карраскаль, удивленный таким совпадением проблематики.
– Ибо женщина, – продолжает философ, отхлебывая шоколад, – это тормоз всякого прогресса…
– Она воплощение инертности, консерватизма… – подхватывает дон Авито.
– Вот именно, она представляет традицию, а мужчина – прогресс…
– Женщина почти не размышляет…
– А делает вид, что все воспринимает…
– Поскольку мы не рожаем, они преувеличивают муки родов…
– Поскольку мы размышляем, они тоже делают вид, что мыслят…
– Женщина – это неудавшийся мужчина…
– Аитисверхчеловек.
Слышатся шаги доньи Эдельмиры, – философ поспешно проглатывает остывшую бурду, оба замолкают.
– Я напоминаю тебе, Фульхенсио, – говорит донья Эдельмира, раскланявшись с доном Авито, – что тебе обязательно нужно пойти сегодня к нотариусу…
– О, в самом деле! Ты – просто моя память, мне бы и в голову не пришло!..
– Голова ты голова! Ведь если бы ты не пошел…
– Ну как же! Сгинули бы пять тысяч песет!
– А потом меня бы обвинял… Ну разве можно быть таким беспамятным!
– Ты моя память…
– И твоя воля…
– Ну уж, знаешь ли, батюшка мой, то есть, я хочу сказать, матушка моя!
– Да-да, так оно и есть, почему бы сеньору об этом нe узнать…
– Нет, вы подумайте! Я мог потерять пять тысяч песет… Благослови тебя бог, память моя!
– Бог? – вопрошает дон Авито, когда дверь закрывается за доньей Эдельмирой.
– Я вам не раз говорил, что вы слишком уж щепетильны насчет господа бога, у вас какая-то теофобия, вроде болезни, а кроме того, с каждым надо говорить на понятном для него языке, иначе не будет взаимопонимания. Да и, в конце концов, велика важность помянуть бога для красного словца!..
– Однако же…
– Ну, а как еще объясняться с женщинами?
– О, женщина – тормоз всякого прогресса!.. Она почти не рассуждает…
– А делает вид, что все воспринимает…
– Она неудавшийся мужчина…
– Антисверхчеловек…
Дуэт продолжается в таком же духе, а под конец дон Фульхенсио, вспомнив Сократа в Платоновых диалогах, изрекает:
– Так вы согласны, Карраскаль, что мужчина представляет разум, а женщина – инстинкт?
– Конечно!
– Что женщина олицетворяет традицию, а мужчина – прогресс?
– Разумеется!
– Что женщина – это память, а мужчина – интеллект?
– Выходит, так.
– Что женщина представляет природу, а мужчина – разум человечества?
– Так оно и есть.
– Тогда решено: женщиной рождаются, а мужчиной становятся! – торжествующе восклицает дон Фульхенсио.
– Несомненно.
– А брак, как это ни прискорбно, друг мой, союз – природы с разумом, осмысление естества и объестествление мысли. Муж – прогресс традиции, а жена – традиция прогресса.
Карраскаль молча смотрит на simla sapiens, которая как будто смеется, потом переводит взгляд на плакат «Если бы не было людей, их стоило бы выдумать», а философ меж тем вытирает рот тыльной стороной ладони.
Когда дон Авито приходит домой, его антисверхчеловек целует Роситу в шейку, а та заливается хохотом от щекотки, и на все это взирает из своего угла Аполодоро, гений. с грустными главами.
Примерно в то же время в кабинет дона Фульхенсио входит его жена.
– Послушай, Фульхенсио, какого черта вы тут часами плетете всякий вздор?
– Да ты что? Вздор?
– А чем же еще могут заниматься два болтуна, у которых только и дела, что языки чесать?
– Ну, знаешь ли…
– Да-да, прекрасно я все понимаю; я тысячу раз тебе говорила уже о твоих дурацких теориях…
– Но ты же исключение…
– Нет, это ты исключение, Фульхенсио. Не надоело тебе еще перемывать косточки нам, женщинам?
– Да что это тебе взбрело в голову?
– Брось, Фульхе, ну-ка признайся, о чем вы тут сейчас сплетничали?
– Мы говорили о науке…
– Ничего себе! Вы уже злословие называете наукой!
– Да какая муха тебя укусила, Мира? К тому же ты у меня еще такая аппетитная!..
– Ладно-ладно, я вижу, ты мне заговариваешь зубы, увиливаешь, спровадить хочешь. Ты это брось, пойдем-ка, почитаешь мне, а потом прострочишь кое-что на машинке…
– Однако…
– Ничего-ничего, не беспокойся, я никому не скажу. Оставь эту чушь, идем!
Прошло время, и Аполодоро подрос уже настолько, что дон Фульхенсио счел своевременным назначить день для личной беседы с воспитуемым. Пока что он видел мальчика лишь мельком.
И вот наступил этот торжественный, волнующий день Философ ожидает будущего гения в таинственном полумраке кабинета, сидя в кожаном кресле возле simia sapiens, наполовину скрытый ворохом книг, покрывающих стол. Аполодоро входит, сердце его трепещет, и поначалу, пока глаза не освоились с полумраком, он видит только апостольское лицо дона Фульхенсио с обвислыми усами и полузакрытыми глазами, окруженное нимбом смягченного занавесками света. Философ разглядывает бледного долговязого юношу, у которого руки болтаются, будто развинченные в суставах, а верхняя губа вздернута, из-за чего рот слегка приоткрыт.
– Мой сын! – возглашает дон Авито, указывая на сына обеими руками, как торговец, демонстрирующий товар.
– Наш Аполодоро, – спокойным голосом уточняет дон Фульхенсио и, поскольку Аполодоро молчит, добавляет: – Так-так… так-так… он вырос!
– Большое спасибо! – бормочет Аполодоро, продолжая стоять столбом.
– Так-так… – говорит философ, встает и принимается ходить взад-вперед по комнате. – Садись!
– А я? – спрашивает дон Авито.
– А вы… лучше, пожалуй, оставьте нас одних.
Отец подходит к наставнику и сердечно жмет ему руку, как бы говоря: «Я оставляю вам это мое творение, будьте с ним поласковей», и, не смея взглянуть на сына, уходит. Аполодоро сидит прямо, руки держит на коленях.
– Так-так… – повторяет философ, останавливается возле Аполодоро, кладет руку ему на голову, так что юнца пробирает дрожь от этой самой части тела до ног, и внимательно разглядывает будущего гения, сердце которого вот-вот выпрыгнет из груди, а невидящий взгляд устремлен в пустоту. – Так-так, молодой человек, значит, ты и есть Аполодоро, наш Аполодоро?
Юноша задыхается от волнения и вспоминает почему-то несчастного кролика, настолько ему не по себе от испытующего взгляда философа.
– Но, будь любезен, скажи что-нибудь.
– Что-нибудь! – эхом откликается Аполодоро.
– Черт возьми, да ты не лишен остроумия! – милостиво улыбается дон Фульхенсио.
Молодой человек, чуточку успокоившись, смотрит на simia sapiens.
– Но неужели тебе, парень, так ничего другого в голову и не приходит?
– А что, по-вашему, должно мне прийти в голову дон Фульхенсио?
– Да что хочешь…
– Мой отец…
– Ну ладно, возьмем быка за рога. Прежде всего выкинь из головы…
Философ замолкает, он хотел было сказать: «выкинь из головы, что из тебя получится гений», но тут же вспомнил, что, только нацелившись на недосягаемое можно достичь вершины того, что в твоих силах, и остановился. В этот момент в дверях появляется безмятежное румяное лицо доньи Эдельмиры, окаймленное светлым париком. Окинув молодого человека властным испытующим взглядом, хозяйка дома произносит:
– Фульхе, будь добр, выйди ко мне на минутку.
– Послушай, Мира, ну зачем ты меня называешь Фульхе? – говорит философ жене, когда юноша уже не может его услышать.
– Да, ты прав. Но, неважно…
Муж и жена начинают о чем-то шушукаться. Аполодоро тем временем мысленно продолжает созерцать спокойное румяное лицо, словно бы ребячье, которое никак не вяжется со светлым париком и монументальной фигурой. Потом осматривается, видит simia sapiens и homo insipiens и спрашивает себя, что бы все это значило.
Возвращается дон Фульхенсио, идет к своему креслу, садится и, записав в тетрадь сентенцию «человек – это афоризм», начинает беседу:
– Дорогой Аполодоро, ты уже ознакомился с новой большой задачей, которую тебе предстоит выполнить, и ты к этому подготовлен… Ars longa, vita brevis,[22] как в свое время сказал по-гречески Гиппократ, а мы повторяем теперь по-латыни. Однако, с тобой, мальчик мой, я буду говорить на языке экзотерическом, простом, общепринятом, не прибегая к тому способу, который разработан в моем труде «Ars magna combinatoria». Ты еще молод и недостаточно окреп духом, для того чтобы насладиться чудесными вещами, сокрытыми от глаз простых смертных, рабов здравого смысла. О, этот здравый смысл простых смертных! Здравый смысл – это бич рода человеческого! Берегись его, остерегайся этого самого здравого смысла, беги от него как от чумы! Здравый смысл – это суждение, полученное общедоступными средствами познания; вот, например, в стране, где только один человек обладал бы микроскопом и телескопом, его сограждане сочли бы его лишенным здравого смысла, если бы он сообщил им о результатах своих наблюдении, ибо сами они судят о вещах, глядя на них невооруженным глазом, – он-то и есть источник здравого смысла, средство дознания, лежащее в его основе. Впрочем, соблюдай осторожность, а то как бы не оказалось, что ты в микроскоп смотришь на звезды, а в телескоп – на инфузории. Если же кто-то тебе скажет, что здравый смысл – самое великое достижение ума, отвернись от этого человека, потому что он набитый дурак. Брысь! – стряхивает философ кота, забравшегося к нему на колени. – Что ты сейчас изучаешь?
