разумеется, оформить все это необходимо так, чтобы твои действия производили впечатление
вынужденной, защитной, а главное — ответной меры. Это позволит вовлечь в операцию и армию,
для наведения порядка. Кстати, на вполне законных основаниях. Это уже не твои дилетантские
экзерсисы с ОМОНом и внутренними войсками. Все издержки, учти, на министра внутренних дел и
навешаешь. Начнешь так. В демонстрациях недостатка нет. Пусть их слегка так постреляют, не
сильно, однако кровушку надо пустить. Телевидение... Ну, это тоже не твоя задача. Две из трех
линий оцепления дома парламента сними. Нехай их защитники, сторонники, соратники по обе
стороны колючки воссоединятся. Думается, этого будет достаточно для массового ликования,
подогреется уверенность народная в своих силах. Потом все эти толпы надо бы как-то собрать и
направить, скажем, на телецентр. Ну, это потом обсудим, как лучше сорганизовать. В домах погаснут
телевизоры — для бюргера это эффектно.
— Но, если они... так вот, объединившись... и в самом деле что-нибудь там захватят...—
решился вставить Президент.
— Что захватят? Голыми руками? Артиллерия у них может быть одна — новогодние хлопушки.
А вооруженные подразделения парламента — это смеху подобно. Вот. Тут ты и въезжаешь на
белом коне.
— На коне?..
— 0-ох... Это идиома такая: “въехать на белом коне”. В общем, этого будет достаточно, чтобы
подогнать танки и разворотить ту богадельню. Не хватит танков — подрядишь славных авиаторов.
Денег не жалей, а то я знаю тебя. Не из своего кармана достаешь. Офицерикам за каждый залп по
этой парламентской бане - ну, допустим, по пять сотен тыщонок брось.
— А если не согласятся?..
— За полмильёна они и штаны спустят для противоестественного полового акта, прямо там на
площади. За это ты не переживай. Все будет в лучшем виде.
38
— Может, есть другой способ...
— Другого способа нет.
— О-о! — застонал Президент и уткнулся физиономией в ладони, скорчился.— Ну что вам от
меня надо?! Ну что надо?! Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу. Делайте сами, что хотите. Но
оставьте меня в покое. Я больше не могу. Я больше не могу!
— Все? — дождавшись паузы, осведомился Имярек Имярекович.— Что ты тут истеришь, как
шлюха, которой недодали пять долларов?
— Отпустите меня.. Не могу. Не могу.
— Не можешь? А коньяк жрать ты можешь?! А икрой давиться можешь?! А блядей французских
драть пока еще можешь?! Ты, стервец, только дернись не туда — семь шкур сбросишь.
— Я прошу... Хочешь, на колени стану...— простонал Президент, выползая из кресла.
— Сидеть! — прикрикнул на него Имярек Имярекович.— На колени он станет — нашел чем
удивить. Будто ты когда-то на чем-то другом стаивал. Помни, что время сейчас пере менчивое, и
каждому президенту следует учиться управляться на кухне. Теперь можешь быть свободен.
Больше Президент ничего не говорил, встал и, пошатываясь, направился к выходу. А в спину
ему полетело:
— Желаю успехов в твоем доблестном труде!
Время, как и теперь, не стояло на месте. Вернулась Алла. Четыре дня, проведенные в тех
краях, где “из всей бузы и вара встает растенье кактус трубой от самовара”, придали ее статусу в
редакции дополнительную устойчивость. Все хотели слушать ее путевые наблюдения, почти с той
же заинтересованностью, с какой внимали трезвону Нинкина и Милкина, потому что знали: просто
так кого бы то ни было за океан не посылают. Теперь Алла Медная, оседлав прикормленное
честолюбие, могла позволить себе тот особый вид доверительности и простоты, который коллег,
горящих на костре тайной зависти, доводит порой до истеричного благоговения. Она рассказала,
каким успехом на конференции пользовался ее доклад, посвященный перестройке сознания у
литераторов России. Поведала, как среди восхитительной мексиканской ночи ей пришлось залезть
на какую-то пирамиду, и вот тут-то она ощутила космос, постигла всю его магическую глубину.
- Там — действительно космос. А здесь, в России,— ну какой здесь может быть космос? —
жаловалась Алла,
— И не говори. Подписываюсь обеими руками,— соглашаясь с ней, мелко тряс чеховской
бородкой зам главного.— У нас в России, по большому счету, и секса-то нет.
Много чего еще рассказывала Алла, все восхищалась райскими прелестями далекой земли,
которые здешним насельникам и в рождественских снах не явятся, все ей нравилось. Только вот
мужчины там какие-то непонятные: сколько она слышала панегириков мексиканскому темпераменту,
а тут какие-то мужики попадались странные, просто никакого , внимания... Наверняка ненормальные.
В общем, Алла ощущала себя, если не на верху блаженства, то, во всяком случае, на подступах
к его сияющим вершинам. Жизнь, казалось, наконец-то стала выплачивать давние долги. Алла
теперь всечасно испытывала какое-то неясное возбуждение, окрашивающее и дневные, и ночные
часы видениями, не имевшими определенных очертаний, но проникнутых лучезарно-блаженным
настроем.
39
Никиту Кожемяку тоже не оставляли видения, но были они отмечены совсем иными свойствами:
их назовем просто ночными кошмарами, которые тщилось разрубить ноющей тоской его измученное
сознание. Когда же полчища ужасов уплотнились до того, что никакому сердцу невозможно было бы
превозмочь их натиск, — волею милосердных сил Никита был избавлен от ярости сна, и сердце его
не разорвалось.
Но только он вырвался из объятий фантомов — понял вдруг отчетливо, что ненасытная
алчность тех призраков не может быть напитана никогда, и они, вполне вероятно, прорвут границу,
отделяющую реальность от их прибежища. Значит, надо было немедленно спасать верховный
смысл жизни, важнейшее сокровище. А поскольку Никита Кожемяка считал, что в его каморе никаких
сокровищ находиться не может, он наскоро продрал гребенкой спутавшиеся волосы, схватил куртку
и помчался сквозь тьму туда, где, по его мнению, укрывалась главная ценность существования. Он
мчался сквозь темное время (или временную тьму?), налетая порой на неторопливых прохожих,
мелькали фонари и светофоры, а сердце билось отчаянно, словно все еще находилось во власти
кошмарных снов. Но вот и дом. Минуя лифт, Никита взбежал по пяти лестничным маршам. Надавил
на кнопку звонка. Тишина. Он позвонил еще раз, приложился ухом к двери — убийственное
безмолвие, а не знакомые шаги, было ответом его тревоге.
АКТ II
Знаменитый литературный критик Алла Медная сидела на своем любимом полосатом диване и
совсем уж собиралась взяться за рукопись, валявшуюся рядом. Она даже успела прочесть: “Никита
Кожемяка МУДРАЯ ДЕВА”... Но тут соловьиной трелью залился телефон. На табло аппарата
высветился номер — звонила Антонина Архангельская. Снимая трубку, Алла уже предвкушала, как
задушевным рассказом о Мексике сейчас прикончит эту узколобую бездарную выскочку. Но
Антонина не стала дожидаться ее вальяжного “кто со мной говорит”; Алла только подносила трубку к
уху, а Антонина уже кричала насмерть перепуганным голосом:
— Алла! Алла! Они взялись за оружие! Они идут на телецентр!
— Кто они?! — поддавшись натуральной взволнованности Антонины, занервничала Алла.
— Ну они! Народ! В смысле, патриоты!.. То есть фашисты! Они кричат, что им нужны русские
лица на телеэкране, что наш президент — ставленник Соединенных Штатов, что они не хотят
дохнуть в нищете!..
— Что ты повторяешь всякую крамолу! Все это я тысячу раз слышала. Это точно, что…
— Точно?! Они захватили мэрию! Теперь они там, у здания парламента, формируют отряды,
садятся в машины и направляются к телецентру!
40
Ноздри у Аллы затрепетали. Она вмиг поняла, что пришел ее час, и она до скончания дней
будет проклинать себя, если не подхватит тотчас оброненное судьбой сокровище. Она сознавала,
что от нее требуются какие-то четкие немедленные действия... Но какие?!
— Хорошо, я позвоню тебе позже,— оборвала Алла разговор.
Она принялась обзванивать всех своих знакомых. Однако эти беседы не наталкивали ее ни на
какую полезную мысль. Линочка Арьешвили то ли в самом деле ничего не знала, то ли по каким-то
соображениям прикинулась несведущей. Дина Оскотскодворская повторила все то, что Алла уже
слышала от Антонины Архангельской, присовокупив лишь кое-какие частности. Телефоны
замглавного, Нинкина и Милкина просто не отвечали. Ах, как жаль, что никому не давал своего
