Ставлю уже в третий раз вопрос об организации музея истории гражданской и Великой Отечественной войн. Об организации, создании, строительстве, специального пансионата для старых большевиков. Непонятная инертность и безразличие в решении этих важных вопросов со стороны ответственных работников Совмина республики.
Писатель Бердник (фантаст) подал заявление в ЦК КПУ с жалобой на действия органов КГБ. Они его третируют, провоцируют, сделали обыск на его квартире. Он в знак протеста объявил голодовку и находится у себя на квартире. Поручил Федченко, заведующему отделом ЦК КПУ, переговорить с Бердниковым. К сожалению, все факты подтвердились. Вокруг всего этого создается нездоровый ажиотаж.
6 мая. Поступают жалобы на перебои в торговле молоком, хлебом. Хлеба расходится значительно больше, чем прежде; комбикормов нет, население в ряде случаев скармливает хлеб скоту. Надо установить контроль, куда уходит нестандартный и черствьщ хлеб и сколько такого хлеба по республике. Дал задание все проверить и доложить. С хлебом в стране складывается тяжелое положение. Безусловно, придется закупать значительное количество в США. Аргентине.
Рассматривал вопросы работы отраслей оборонной промышленности. Складывается тяжелое положение с освоением и производством новейшей военной техники и вооружения. Производство ракет с разделяющимися головками (кассетных) задерживается. Производство новых танков просто тормозится. Отзывы о наших ракетах в США не очень лестные. Надо очевидно, в мае провести совещание ракетостроителей. Еще написать письмо в ЦК КПСС, в котором высказать тревогу по всем вопросам новой военной техники. Над военными нет никакого контроля, они что хотят, то и делают с военной промышленностью. Все это обходится в миллиарды рублей государству. Писать письмо в ЦК КПСС по всем этим безобразиям — это значит снова вызвать недовольство и какую-то «бешеную», хотя плохо скрываемую «ревность» Брежнева. А спрашивается, почему? Вот так и задумываешься, как же поступить?
9 мая. День Победы. В 11.00 возложение венков у обелиска Славы и Вечного огня. В 13.20 машиной выехал в Симферополь на совещание по орошаемому земледелию. По дороге посетил и ознакомился с Млиевской плодово-ягодной станцией в Черкасской области. Хорошее хозяйство, но беда наша, просто трагедия как везде: подсиживание, раздор, все это отражается на работе. Как избежать этого и когда мы избавимся от этого гнуснейшего порока?
Ночевал в Кировограде, рано утром выехал полями по Днепропетровской и Херсонской областям, поля везде хорошие. Ночевал в Новой Каховке, туда же подъехали руководители Крымской области.
11 мая осмотр орошаемых полей и поливной техники, посетил совхоз «Саки», очень интересное теплично-парниковое хозяйство, работает хорошо, рентабельно, собирает высокие урожаи овощей.
Внезапный перевод с Украины.
«Самый черный день моей жизни».
19 мая. В 10.00 в Свердловском зале Кремля открылся Пленум ЦК КПСС. Обсуждались два вопроса: 1. Об обмене партийных билетов — докладчик Капитонов. 2. О международном положении — доклад Брежнева.
По первому вопросу выступило пять человек. Затем до обеденного перерыва заслушали доклад Брежнева. Доклад Брежнева был каким-то возвышенно-торжественным, «всепобеждающим».
Во время обеденного перерыва я заметил, какую-то суету: многие из членов Политбюро как-то странно, скрытно пробирались на 3-й этаж в кабинет Брежнева, я туда приглашен не был. Поехал обедать в постпредство, со мной обедали Щербицкий, Ляшко, Дрозденко. Разговор как-то не клеился, довольно странно вел себя Щербицкий.
После обеда приступили к обсуждению доклада Брежнева. От Украины дали слово Ватченко, первому секретарю Днепропетровской области, хотя меня предупредили, чтобы я готовился выступать, и я готов был выступить.
Когда выступил четвертый оратор, Брежнев вызвал меня из зала в комнату президиума, правду скажу, что у меня что-то оборвалось — я почувствовал недоброе.
За последние месяцы между мной и Брежневым появилась какая-то холодность, натянутость, и причина мне еще не была совсем ясной. Я думал, что состоится откровенный, может быть, даже крутой и крупный разговор. Когда я вошел в комнату президиума, там сидел Брежнев и уже ждал меня; против обыкновения в прихожей стоял его порученец, меня это тоже несколько насторожило. Пошел общий, ничего не значащий разговор. Брежнев спросил, как дела, как настроение, что нового. Я старался проинформировать его о делах в республике, но, видя, что это все его совсем не интересует, умолк. Молчание продолжалось несколько минут. Затем Брежнев не без опаски повел разговор, что, мол, ты, Петр Ефимович, уже
10 лет Первым секретарем ЦК КПУ, может, пора тебе переменить обстановку. Когда долго работаешь на одном месте, притупляется чутье, надоедаешь ты людям и они тебе. Я прямо спросил его, о чем идет разговор, почему так скоропалительно и внезапно встал вопрос? Брежнев несколько замялся, но затем сказал: «Надо сменить тебе обстановку, перейти работать в Москву». Спрашиваю, какая причина этому, молчит. Только повторяет: «Надо сменить обстановку. С твоим опытом ты нужен здесь, в Москве. А там надо омолодить кадры, надо готовить смену. Давай согласие. Все будет хорошо — это я тебе говорю». Речь пока не шла о конкретной работе. Я сказал Брежневу: «Если вы считаете, что надо омолаживать кадры, делайте это. Но ведь в центре надо тоже омолаживать кадры. Какоц мне смысл в 64 года начинать новую строку в моей жизни? И если это так, как вы говорите, что только нужно мне «переменить обстановку и омолодить кадры» и других претензий ко мне нет, то отпустите меня на пенсию, я, кажется, достаточно отработал и на хозяйственной работе, и на партийной работе». Тут он взбудоражился и сказал: «Что ты ставишь вопрос о пенсии, как Воронов в свое время о переходе на другую работу?» Я ответил: «Мне неизвестно, как ставил вопрос Воронов о переходе на пенсию, да он и моложе меня. Я прошу отпустить меня на отдых». Тут, очевидно сгоряча, Брежнев сказал: «А что об этом подумает партийный актив?» Я ответил: «Подумают, что я ушел по старости и по состоянию здоровья». Брежнев резко сказал: «Ты же здоровый как бык, на тебе еще можно ездить десяток лет. С чем тебе жалко расставаться? У тебя в Москве будет все — моя личная дружба, ты всегда будешь моим домашним другом, будем вместе ездить на охоту». Я ответил, что дело не в этом и не это главное, а действительно расставаться т5[жело. Только 10 лет проработал в ЦК КПУ, много остается еще неосуществленных замыслов и планов. Он мне ответил: «В Москве тоже возникнут планы и замыслы, ты пойдешь работать в Совмин зампредом». Не успел я опомниться и осмыслить это предложение, а он продолжал наседать: «А что, тебе мало? Ведь это зам. Предсовмина такой страны! Будешь заниматься промышленностью, в том числе и военной, у тебя ведь огромный опыт, и он нам нужен в Москве». Я Брежневу ответил: «Дело не в том, мало или много, так не рассуждают, а дело в коренной ломке и целесообразности всей этой затеи. Вы мне скажите прямо: какая все же главная причина моей замены? Я старался работать с отдачей всех сил и умения, дела в респуб- лР1ке идут неплохо». Брежнев на мой вопрос ответил: «По работе к тебе претензий нет, но так надо сделать для общей пользы дела. Отпустить тебя сейчас на пенсию не можем. Пройдет время, и уйдешь на пенсию, и хорошую пенсию.
А сейчас ты должен быть в Москве. Давай согласие, и все члены Политбюро правильно поймут этот твой шаг. Насчет работы, ее объема в дальнейшем посмотрим». С большой болью в сердце я сказал: «Ну что ж, если по-другому нельзя поступить, делайте как хотите». Он встал обрадованно: свершил «великое» дело, обнял меня, расцеловал и почему-то сказал: «Спасибо». На этом наш разговор с ним закончился. Он вышел в зал заседаний, а через несколько минут с большой горечью, поняв, что на этом моя политическая карьера закончилась, вышел и я в зал заседаний.
Через некоторое время, увидев, что из зала вышел Подгорный, вышел и я. Он нервно закуривает и спрашивает меня: «Ну что, говорил с тобой Брежнев и дал ли ты согласие?» Я ответил, что дал под большим напором, просился на пенсию, он не согласился меня отпустить. Подгорный ответил: «Правильно, что не отпустил на пенсию, и правильно, что ты дал согласие. Переходи в Москву, будем вместе работать, ты нужен здесь, а то останешься секретарем партийной организации Украины». Я Подгорному сказал, что мне очень тяжело. «Понимаю, нелегко. Сам вспоминаю, с какой горечью и тяжестью уходил с Украины в Москву». Я сказал ему, что было бы другое дело, когда бы я переходил работать в ЦК КПСС, а то какая огромная ломка. Подгорный мне ответил: «Ничего, все оботрется. У тебя огромный опыт и хозяйственной, и партийной работы». Во мне же бился вопрос: почему и за что?
Все произошло неожиданно, просто внезапно, а я ведь в работу вкладывал все силы, весь свой опыт, разум. Много сделано, немало осталось замыслов и планов. И тут, сам не знаю почему, я в свой дневник записал: «Мой родной край, народ, мужайся! Предстоят трудные тебе дни и годы». Но мне еще надо работать для себя, Отечества, детей внуков, Иринки. Тяжело, грустно, обидно, больно до невозможности. Трудно себе представить все это. Не ожидал никогда, что так круто будет решен вопрос. Многим будет очень тяжело в связи с моим уходом с Украины.
