не захватили, не говоря уже о Балеарских островах, что всего в дне пути от Испании? Только воля императора Само держала остатки римского мира в равновесии. Но что будет теперь, когда он погиб?
Этот вопрос витал в воздухе полупустой канцелярии, где сидели евнухи и юноши из «бородатых». Удивительное дело. Раньше в канцелярии только «безбородые» трудились, а теперь, когда закон императора Само накрыл своей сенью и Восток, этот гнусный промысел почти сошел на нет. Еще тайком покупали певчих для частных церквей, да кое-кто из сенаторов, не боящийся церковной епитимьи, брал в дом красивого мальчика, но на этом все. Вход на службу для лишенных мужского естества теперь закрыт. По слухам, сам василевс, чье языческое имя Владимир вслух не произносили, евнухов не терпел, считая их никчемными калеками. Он был воспитан воином и воинами, с малых лет проживая в каком-то лагере вместо дворца. Император Василий, так писали грамматики в документах, про себя прибавляя прозвище Склавин. Хотя склавин он только по отцу-императору, а по матери принадлежит к славнейшему римскому роду. И жена его августа Анастасия — самого василевса Ираклия дочь. И только эти факты примирили гордых ромеев с властью чужака.
Впрочем, в Восточной империи все складывается довольно неплохо. Государь отменил несколько особо ненавистных налогов, и горожане благословляли его имя. Многие еще помнили бесчинства воинов узурпатора Валентина и расточительство государыни Мартины. Теперь двор стал скучен и пуст, а вместо восьмидесяти силенциариев осталось всего десять. И, как выяснилось, они водворяют тишину на пути следования августейшей особы точно так же, как и раньше. И четырех тысяч веститоров, хранивших императорский гардероб, оказалось слишком много. Государыня Мария не стала гнать на улицу тех, кто жил, служа августам, и они понемногу старели и умирали, наполнив переходы Большого дворца пустотой. Содержать такую орду бездельников, как сказал когда-то сам император, страна больше не может. Деньги нужны на войну, а не для того, чтобы злить охлос бессмысленным блеском двора.
А еще Либерий, чье жалование было совсем невелико, хранил страшную тайну. Ему совершенно не улыбалось умереть в крошечной комнатке в полном одиночестве. Он принял предложение странного человека, худого, как палка, который подсел к нему как-то в харчевне и угостил отменным вином. Они стали друзьями, а потом Симеон, так назвался тот муж, положил перед ним кошель с полновесным серебром. И евнух не устоял, уж очень он хотел пожить, не считая каждый нуммий. Так Либерий стал работать на того человека, лелея надежду встретить старость в пусть небольшом, но собственном имении в Анатолии. Он ненавидел нищету и боялся ее. Он часто просыпался в поту, представляя себя на месте одного из своих товарищей, которого похоронили на днях в безымянной могиле.
— Да, это точно заинтересует господина, — пробормотал он, когда получил указание написать письмо проконсулу Сицилии. — Интересно, зачем это вдруг понадобилось приводить в порядок гавань Лилибея и нанимать воинов? Разве Сицилии кто-то угрожает? Не угрожает! Сегодня же вечером и передам… Ох, до чего же мне виллу с виноградником хочется!
***
Мария критически осмотрела в зеркало прическу и осталась довольна. Мода империи крайне консервативна, а фасоны одежд сохранялись неизменными на протяжении веков. И только недавно в обиход стали входить словенские портки, где не нужно привязывать штанины к поясу, и плащи с карманами, рукавами и пуговицами. Целый цех мастеров, который делал фибулы, заколки для плащей, потерял кусок хлеба и прислал делегацию, моля спасти страну от греховной иноземной заразы. Но сами они той заразы не чурались. Мария поняла это по тому, что мастера носили словенские штаны, утирали лбы платком по словенскому же обычаю, а затем платки прятали в карманы. Вот на это она им и указала, а потом предложила делать пуговицы, пообещав ввести повышенные пошлины на импорт. Мастера ушли просветленные.
А вот дворец все еще цеплялся за древние устои. Тут носили то же самое, что и двести лет назад, и прически делали примерно такие же, придумывая лишь фасон очередной заколки, которой крепили непослушный царственный локон. А еще одной из традиций, которую ненавидела Мария, был регулярный обед всей императорской семьи. Они с Владимиром зубами скрипели, но отступать от обычая посчитали неразумным, и лишь сократили встречи с родственниками до минимума. В такие моменты Марии хотелось сослать их на острова и там придушить по-тихому, и она бы сделала это не колеблясь, но тут имелось одно но. Императрица знала совершенно точно, что за мать, брата и жену императора, которого провозгласили святым мучеником, поднимется весь Константинополь. И даже Владимир, который откровенно презирал слабака Феодосия, в такие моменты вел себя почти что дружески и сыпал тупыми солдафонскими шуточками. Григория и Фауста морщились, но терпели, а Владимир, который совершенно точно ни дураком, ни солдафоном не был, смотрел на них ясным и невинным взором, неприкрыто наслаждаясь происходящим. Ему ужасно нравилось бесить этих невероятно набожных и настолько же неумных женщин, а также Феодосия, субтильного юношу лет двадцати с небольшим, который почти не покидал пределов дворца. Феодосий имел взрывной характер, что совсем неудивительно для человека, с детства запертого в четырех стенах, и никогда не знавшего женщин. Ему это не дозволялось, во избежание появления неожиданных претендентов на императорский престол. И только Анастасия, которая приходилась Феодосию сводной сестрой, кое-как сглаживала ситуацию. В общем, Марию ожидал премерзкий день, а от того ее настроение было хуже некуда.
Триклиний Юстинианова дворца слепил роскошью. Император Василий не строил нового, но о старом бережно заботился. А потому здесь сохранилась вся красота мозаик, порфировых колонн и фресок, которые регулярно подновляли. Кричащая роскошь шелковых занавесей и изысканной резьбы оттеняла простоту одежд императора, который ромейских тряпок не носил, не без оснований считая это полнейшей глупостью. В пестрой одежде до пят даже передвигаться тяжело непривычному человеку, не говоря уже о том, чтобы сделать хоть что-то. Впрочем, когда василевс ромеев являлся на парадный обед в простой рубахе, обтягивающей могучий торс, он всего лишь еще раз тонко намекал сидящим напротив родственничкам, как на самом деле к ним относится. Это было не слишком утонченным издевательством с его стороны, ведь он попирал основы основ.
Впрочем, эти обеды бесили его куда меньше, чем обеды парадные, где собиралось по триста человек, и где ритуал еще сто лет назад прописали по шагам. Одни только хоры болельщиков, «зеленых» и «синих», чего стоили! В их выступление входил готский танец со щитом, совершенно идиотское зрелище, которым мучили императоров уже лет двести как, и
