Барский покачал головой.
—Тебе, Боря, сейчас другое писать нужно. По нынешним временам хорошо написать, например, какой-нибудь: “Конец Верховного Совета”! Представь —бункер, чад, огромный стол, скатерть... Скатерти у тебя, кстати, получаются!.. Значит, скатерть —пятна винные, шматки красной икры, ананасы, безумный Хасбулатов с белым лицом, и Руцкой в сапогах — направляет в ствол последний патрон...
Карпухин захлебнулся от смеха.
—Язвительный ты, Саша, человек! —одобрительно заорал он. —Не зря тебя отовсюду гонят в три шеи! А я — человек широкий! Я тебя не выгоню, а даже чаем напою!
При слове “чай” репортер Пташкин изменился в лице. Из-за спины художника он жалобно глядел на Барского и подмигивал обоими глазами. Актер этих гримас не замечал. Он совершенно расслабился в уютном кресле и, казалось, собирался оставаться в этой позиции до конца дней своих. Стеблицкий же, умиравший от голода, был согласен и на чай.
Неожиданно взорвался Моськин.
— На хрен! — басом сказал он. — Водки надо! Выпить мне нужно, мужики! Сука буду! В натуре, мужики, не выпью — повешусь!
Карпухин неуверенно хохотнул и сказал:
— Ну-у, я не знаю... Сбегаем, что ли?.. Скинемся?
Он обвел всех недоумевающим взглядом.
— Не надо! — громко и зловеще произнес Барский. Нарочито горбясь, он выбрался из кресла и прошаркал в прихожию.
Пташкин тревожно посмотрел ему вслед и пожал плечами.
Вернулся Барский в белом пиджаке, надетом прямо на свитер. Пиджак был мят, грязен и слегка надорван. Не обращая ни на кого внимания, грозно чеканя шаг, Барский пересек комнату и уселся за стол.
— Черт! — обалдело проговорил Карпухин. — Ну, даешь! Я думал, он за бутылкой пошел... А он, ха-ха, явился в белом фраке, элегантный как рояль! Ха-ха-ха!
Барский надменно взглянул на него и поднял руки.
—Желаю, —сказал он торжественно, —чтобы на этом столе немедленно появились... —он перевел дыхание. — Коньяк армянский — пять бутылок!..
Внезапно в тишине раздался изумленный крик Пташкина, затем -чистый стеклянный звон, и на столе из ниxего возник мираж.
— Ну, ты... — художник закрутил головой и замахал руками. -Ну... ты... Нет, ну я не знал, что ты еще и факир!.. Ну!.. Ну!..
Суетясь и фыркая, он подбежал к столу и с опаской схватил одну бутылку. Все следили за ним, невольно затаив дыхание —лишь Барский равнодушно посматривал по сторонам скучающим мефистофельским взглядом. “Эт-то что же —реквизит у тебя?” —бормотал, нахмурив брови, Карпухин, срывая пробку и отчаянно отхлебывая прямо из горлышка.
У Стеблицкого от напряжения заболела шея.
— Армянский! — убежденно сказал Карпухин и как-то сразу успокоился.
Странным образом успокоилось и общество. А чудеса не кончались. После минутной паузы на столе по велению актера появились: поросенок с хреном, почки под соусом, говядина боф а ля мод, страсбургский паштет, щи с грибами и щука по-итальянски.
Незаметно для себя присутствующие подтягивались к пиршественному столу ближе и ближе. А Барский не унимался.
— Говядина филе де соте в мадере.. шашлык по-азиатски, телятина с вишнями.. м-м... фрикасе из перепелок... — говорил он. — Зразы а ля Нельсон... пирог архиерейский... лук испанский в сметане...
Он перечислял яства с мрачной обстоятельностью потерпевшего, у которого обчистили холодильник. Упомянутые чудеса кулинарного искусства незамедлительно оказывались на столе. Места уже не хватало, и на пол начали падать фрукты.
Стеблицкого это изобилие заворожило не менее прочих. рациональный ум его пытался оправдать происходящее тем, что Барский элементарно достает все из рукава, но потерпел на сем поприще решительное поражение — все-таки тут не давешняя лягушка была, мелкая незамысловатая тварь.
Другие же, кажется, и не пытались искать объяснений — сработала психологическая защита — они восприняли все как данность и поступили соответственно — просто поволчьи набросились на еду.
Барский оборвал свой речитатив и, довольно усмехаясь, наполнил бокал коньяком. Моськин, оставив меланхолию, сосредоточенно хлестал водку. Художник тоже хлестал, но закусывая и блаженно урча.
Продувная физиономия неудачливого Пташкина при виде еды сделалась волшебным образом нежной и юной —забытый трепетный свет зажегся в его глазах. Стеблицкий машинально отметил про себя, что давненько ни в одной толпе не встречал он столь свежих и трогательных лиц. Олег Петрович умилился, махнул на все рукой и плеснул себе водки.
Через полчаса застолье вошло в обычное русло и мало чем отличалось от обычных застолий средней полосы. Сотрапезники, ошеломленные количеством напитков и закусок, впали в то благодушное состояние сытости, которое позволяет обходиться без щекотливых вопросов о происхождении щедрых даров.
Водка оказалась забористой, и Олег Петрович очень скоро поплыл. За вуалью винных паров лица окружающих вновь показались ему милыми и интеллигентными. Борода Карпухина вдруг как прежде сделалась свидетельством гениальности, а белый пиджак придал Барскому утраченный было шарм и загадочность джентльмена с Юга, помолодевшее лицо Пташкина выдавало в нем трибуна и проводника гласности, и даже в чертах,
как его, Кузькина временами возникало что-то похожее на живой ум и врожденную порядочность — в общем, компания выходила славная. И разговор шел об искусстве.
—Слушай, Сашок! —льстиво басил Карпухин, обнимая актера панибратской рукой. —А купи ты у меня “Зарю нового дня”? Обе купи! Я же знаю, ты можешь! За пятьсот отдам!
— Да на что они мне? — смеялся Барский.
— Для театра купи! — горячился Карпухин. — Выставишь в фойе. Как меценат.
— Да ведь театра-то... нет!
— Нет?.. Ах, ты, черт!
Потрясенный фактом, художник залпом выпил фужер водки, захмурился и долго тряс головой. От тряски цена картин заметно упала, потому что придя в себя, Карпухин предложил сделку Стеблицкому —и всего за двести пятьдесят. Тонко улыбнувшись, Олег Петрович мягко отклонил предложение, сославшись на стесненные обстоятельства, и сразу же живо заговорил с Пташкиным о свободе слова.
Репортер с безумными от счастья глазами предавался пожиранию заливного из говядины и сосисок по-венски одновременно —он проделывал это искренне и беззастенчиво, чавкая, облизываясь и бормоча в полузабытьи: “Какава!..”
Свобода слова застряла у Стеблицкого в горле, и он с немым изумлением лишь наблюдал, как исчезает в утробе Пташкина дымящиеся венские сосиски.
Покончив с ними, Пташкин стал шарить взглядом, что бы съесть еще. Заметив гримасу на лице Стеблицкого, он виновато сказал:
—Вы по поводу газет-с? С этим вопросом вы лучше к Саше.. Ему, по-моему, виднее... А я, извините, пожру! Последние годы, знаете, как-то совсем растерял культуру питания -картошка все да водка “Русская”... Совершенно щенячий рацион! Когда теперь...
И он потянул к себе блюдо со свиными ушками.
—За двоих жрет, а? —подмигнул Барский. —Еще бы, кроме Пташкина ему еще и Врублевского надо кормить! — и он захохотал. Пташкин ухмыльнулся и, нимало не смутившись, отправил в рот очередной кусок. Обиделся за него Стеблицкий.
— Однако же... вы не можете отрицать... что пресса и свобода слова...
—А, бросьте! —поморщился Барский. —Вот мы с вами сидим, разговариваем —это и есть свобода слова. Другой нет. За другую вам при любом флаге тут же отвалят язык.
— Нет?! — изумился художник, приподнимаясь над столом и вращая глазами от сильных впечатлений.
—И вообще никакой политики нет, —вдохновенно чесал языком Барский. —А есть просто жизнь во всем богатстве ее проявлений! не верите? Зря. Вот вам простой пример -коммунизм пал, а кому от этого легче?.. То есть пал мираж, ничего даже на миллиметр не сдвинув в окружающей нас мерзости!
—Коммунизм, положим, мираж... —согласился Пташкин с набитым ртом. —Но коммунисты-то были!
—Вот! В том-то и штука! —радостно заявил Барский. —И коммунистов не было! Ни одного!
— Ну, положим... — засомневался Пташкин. — Лично я знал человек сто. — Он прожевал и задумчиво добавил. — Я сам — матерый большевик... Взносы, к слову, платил как зверь!
—На вас, дорогой наш Пташкин, просто маска большевика. И довольно неубедительная даже на наш неискушенный вкус... Большевики так не едят, я знаю, я играл большевиков...
—Некорректно, Александр... —вздохнул Пташкин, обеими руками поднося ко рту бутерброд с икрой. — Сначала вводите во искушение, а потом корите... — Он алчно откусил и удовлетворенно прихрюкнул, — куском попрекаете...
—Да я ничего! —великодушно сказал Барский. —Только я же знаю вас, как облупленного — сейчас насытитесь и на водочку наляжете, а это чревато. Все ведь выблюете!
— За миг блаженства, — философски заметил газетчик, — жизнь готов отдать!
Стеблицкому уже не удалось вставить в это треп ни словечка. он потихоньку выпил и загрустил. Как никогда ему захотелось тепла и покоя. Какие-то абстрактно-милые черты замелькали в неверных испарениях алкоголя, уютные обои, занавесочки, огоньки... Олег Петрович тряхнул головой и вдруг осознал, что час поздний, автобус не ходит, а до дома -километры черной, холодной пустыни, где из мрака выпадают немытые, страшные, будто восставшие из могил люди, чадит пепелище, и ледяной ветер драит лицо.
