Нарисовав такую картину, Олег Петрович испугался и решился на отчаянный шаг. Он позволил себе закрыть глаза на недостойное поведение бывшего ученика, выразившееся в поджоге театра, и задумал соблазнить его уже не на сдачу властям, а на поездку домой в автомобиле, обратив, разумеется, внимание на строжайшую осторожность при движении.
Моськин, к тому времени выпивший море водки, странно молчал и казался гордым и неприступным. Стеблицкий вообразил, что он гордится оттого, что можно вот так запросто на грязном пустыре отлупить учителя, а ученика на “Москвиче” нельзя. Поэтому Олег Петрович постановил действовать задушевно, с легкой грустинкой пожилого человека, у которого вся надежда теперь на молодежь.
С расслабленной ностальгической улыбкой пересел он поближе к Моськину, полуобнял его отеческой рукой, помолчал и сказал дрогнувшим голосом:
—Что ж, Кузькин... Вот и ты уже на большой дороге жизни... А помнишь... м-м... вот! “Чародейкою-зимою околдован лес стоит...” Ну-ка, как там дальше?
Он проникновенно и чуть-чуть озорно заглянул Моськину в глаза, призывая его как бы вернуться в этот заколдованный лес, такой засахаренный и дружелюбный, но бывший ученик поднял пьяные измученные глаза и, посмотрев туда, где чернело ледяное оконное стекло, сказал громко и обреченно:
— Все, мужики! Созрел. Сдаваться иду! Семь бед — один ответ!
Мужики восприняли заявление равнодушно. Барский, кажется, просто не поверил. Пташкин, уже набравшийся, всерьез собирался исполнить предсказание актера, икал и шарил глазами туалет. Удивительнее всех повел себя Карпухин. Он вскочил, едва не опрокинув стол, и, запинаясь, сказал поверх голов:
— Так... значит... Пора и честь... Ребята!.. Я тоже домой. Домой, домой, домой! В постельку и — храповицкого...
Он выметнулся в коридор, ударился о косяк и упал, сшибая полочки и тумбочки. И тут началось столпотворение.
Пташкин с застывшим лицом, словно на помощь, бросился вслед за художником, рванул дверь туалета и еще на ходу изверг первую волну. Моськин совершенно независимо и почти не качаясь обошел всех, мигом влез в куртку и стремительно покинул квартиру, спустившись по лестнице с таким гулом и грохотом, будто провалился в мусоропровод. Художник Карпухин поднялся со стоном, прокрался вдоль стены, обрушивая на пол вешалки, долго, обиженно сопя, вытягивал из кучи одежды длинный, как глиста, шарф, долго наматывал на шею, скорбно склонив голову, и наконец силы оставили его. С недомотанным шарфом художник пал на груду одежды и уснул, видимо, отчаявшись этой ночью обрести свой дом.
—Боже мой! —заплетающимся языком сказал Стеблицкий. —И это... это —культурные люди!
—Да-с! —откликнулся Барский, неприятно улыбаясь. —С кем вы, мастера культуры? В смысле, с кем пьете? Ну, с кем?! Конечно, от Пташкина я ожидал, а вот от Карпухина не ожидал... Сказалось, видимо, душевное потрясение, подспудно, но сказалось. А вот вы, Олег Петрович, как стеклышко! И вы, что же, так и не замечаете в наших, гм... эскападах ничего необычайного? Сервировка стола, скажем, не наводит вас на размышления?
Стеблицкий задумался. Он вовсе не был как стеклышко, но ему очень хотелось все происходящее объяснить каким-нибудь техническим фокусом или роковым совпадением. Объяснить и забыть. Еще лучше, если бы объяснил кто-то посторонний.
— И что же — сервировка? — осторожно спросил он.
Барский усмехнулся, подлил водки и выпил залпом. Из туалета доносился замирающий хрип репортера. Барский неторопливо закурил, выпустил дым в направлении люстры и заговорил:
—Значит так... Будем реалистами —мы столкнулись с волшебством. От сего факта никуда не уйдешь. Можно, конечно, предположить, что с дождем на пиджак пролился некий засекреченный состав, но это вряд ли. Слишком живописный букет... Что-то утекло оттуда —из пятого ли измерения, из преисподней ли, из небесной канцелярии —не знаю. Оттуда, куда нам ходу нет. По-видимому, этого не должно было произойти никогда, но... произошло. А, поскольку эти дела нас не касаются, хорошего ждать не приходится. Вам не показалось странным, что этому молодому человеку захотелось сжечь театр? Именно тогда, когда там был пиджак? Не удивлюсь, если завтра кто-то захочет сжечь меня -вместе с пиджаком... Этот пиджак не должен существовать в нашем мире ---и не будет. Вопрос времени... А за это время нужно успеть попользоваться им с наибольшей выгодой... Может быть, перенесемся в Штаты, а, певец печальных равнин? Снимем дачу во Флориде, с девками в бикини... Или нет! Рванем в штат Миссисипи, на Юг! будем слушать черные блюзы, жрать маисовую кашу и хлестать виски! Закажем вам белый пиджак —не такой волшебный, правда, но тоже изумительный —и белую шляпу! Купим плантацию, черт возьми, дом с колоннами —как у Карпухина на картине... А по ночам будем предаваться разврату с юными негритянками! Мрачные легенды, дремучие инстинкты, кровосмесительные страсти! Вступим в ку-клукс-клан —будем гоняться по болотам в белых балахонах за неграми. То есть, когда не будем заняты негритянками -будем за неграми... Между прочим, в реках там водятся крокодилы. Если у нас появятся враги — их трупы мы будем скармливать крокодилам...
Олег Петрович молчал, ошеломленный тем, как быстро вялый ручеек разговора о сервировке стола обернулся чудовищным разливом далекой Миссисипи. Он без возражений принял предложенную Барским рюмку водки и машинально выпил.
Это было ошибкой. За первой последовала вторая, третья... Барский витийствовал, гипнотизировал, разыгрывал руками завораживающую пантомиму — и Олег Петрович не заметил, как нализался.
Опомнился он уже в прихожей, когда Барский почтительно и заботливо втискивал его в куртку. Артист держался из последних сил. Одев Стеблицкого, он так же тщательно обмундировал и Пташкина, который уже ничего не мог сам и только равномерно покачивался, время от времени бормоча: “Мыслящий тростник-с!..” Барский нахлобучил ему на уши шляпу, после чего репортер умолк и уже только просто качался.
Сам Барский одеваться почему-то не стал и, церемонно раскланявшись с телом хозяина, мертво спавшим среди разоренного гардероба, вытолкнул собутыльников на лестницу и закрыл дверь.
На холодной черной улице не было ни души. Свет звезд царапал глаза. Приятели, не сговариваясь, сразу куда-то пошли. Барский дважды падал на тротуар. Стеблицкий смотрел на него с презрением.
Время от времени он резко останавливался, сгребал тилипающегося актера за грудки и пронзительно смотрел ему в глаза.
— Пушкин — это наше все! — требовательно говорил Стеблицкий.
— Все? — удивлялся Барский заплетающимся языком.
— Все! — решительно отрубал Стеблицкий.
— Ну, тогда — все! — отчаянно кивал Барский — так, что едва не отрывалась голова.
И они вновь согласно плелись по уснувшему городу, заботливо подпирая друг друга плечами. Белый пиджак светился в ночи, как гнилушка.
10.
Воздух был холоден и пронизан туманом. Неуютная предстартовая тишина нарождающегося дня давила в уши. Двор, где жил артист Барский, был еще пуст, и даже собаки не рылись в мусорных ящиках. Вместо них шуровал некто —в старом ватнике на голое тело, плешивый, с головой, похожей на мороженую сливу —он бесшумно и споро сортировал содержимое металлическим прутом, извлекая нужное.
Актер, сунув руки в карманы, тупо смотрел на старателя красными воспаленными глазами. Его трясло. Белый пиджак выглядел так, словно рядом с Барским взорвалась керосинка.
Пташкин тоже маялся. Он стал еще меньше ростом и зеленее лицом.
Олег Петрович чувствовал себя не совсем плохо, но какой-то озноб периодически охватывал его, и трудно было понять — только ли похмелье и раскаяние были источниками этой дрожи. С детской растерянностью Олег Петрович вдруг понял, что и странное предвкушение новых, неосознанных до конца желаний тому причина.
Но следовало что-то делать. Застывший серый пейзаж, центром которого властно обозначилась помойка, располагал к безумию. Олег Петровичу захотелось немедленно избавиться от своих спутников, принять душ, позавтракать, вообще привести себя в рамки. Он сухо сказал:
— Я — домой!
Барский странно взглянул на него, пожевал пересохшими губами и согласно кивнул:
— Пойдемте! Я вас отвезу...
Олег Петрович поморщился — этот человек положительно невыносим!
— На чем же, позвольте узнать, — саркастически заметил он, — вы меня отвезете?
—На чем? —удивился Барский и решительно пошел со двора. —Ну, скажем, на “Мерседесе”.
Стеблицкий с ненавистью взглянул ему в затылок, но пошел следом, и, размягченный и пыльный, точно тряпичная кукла, поплелся за ними репортер Пташкин. Выйдя на улицу, актер остановился у края тротуара и с раздражением сказал в пустоту: “Хочу белый “Мерседес”!”
И стал “Мерседес”.
Он холодно сверкал белыми лаковыми крыльями, серебряными ручками и полированным стеклом. Мотор его молчал, но чувствовалось, что мощь таится в нем необычайная. Даже умирающий Пташкин сказал: “Ух, ты!”.
