И все-таки ребятишек жалко. Они скучают по дому, да и развлечений здесь почти никаких. Выведет воспитательница на «поляну», к старым липам, сядет — а вы, дети, играйте, играйте!
Жалко стало девчонку. Очень жалко. И — делать нечего, — там, на даче, при всех минусах лучше, чем в городе.
30 июля 1971 г.
Награды. Вручал Сурганов. Запомнились Бровка, Пестрак, Семеняко, Ширма, Корж-Саблин. Киты, все, кроме Семеняко, почти совсем седые. Из молодых — Пташников, Саченко, Глебов.
Вручение проходило церемонно и... скучно. Сурганов каждому говорил заученные слова, что-то вроде того, что, мол, желаю здоровья и новых творческих успехов, люди получали из его рук красные коробочки с орденом или медалью, бормотали что-то вполголоса и, смущаясь, неловко возвращались на место. Бровка «толкнул» речь, но, опять же, стереотипную, скучную.
Завершив раздачу наград, Сурганов взял листки бумаги и зачитал поздравление.
И — ни шутки, ни улыбки, ничего.
1 августа 1971 г.
Аленка делает новую пьесу. Название — «На кругах полудня» — тяжеловатое и претенциозное, но лучшего не нашла пока.
Работает на кухне, за крохотным круглым столиком, на котором едва помещается машинка. Бывает так: Аленка стучит на машинке, рядом, на столе и стуле, горы небрежно разложенных рукописей, тут же Наташка «перекусывает»,
а Валентина моет посуду под краном или готовит что-нибудь на завтра. Шум, гам, звон, всякие запахи и, вдобавок, разговоры...
Будет просто удивительно, если у нее что-то получится.
4 августа 1971 г.
Жара, какой не было в Минске сто лет. Температура в тени 30—32 градуса, на солнце — до сорока и, говорят, выше.
Душно. Дышать нечем.
Листья на некоторых тополях пожелтели или, не успев пожелтеть, посохли и осыпались, идешь — как по железным стружкам. Березы, липы, клены и каштаны тоже начинают желтеть и помаленьку осыпаться. Кое-где дворничихи сгребают листья в кучи и жгут, как это делают поздней осенью. По вечерам терпкий дымок тянется по воздуху, проникая в квартиры.
6 августа 1971 г.
Умер Янка Мавр, немного не дотянув до девяноста.
Вчера состоялись похороны. Лето, отпускной сезон, и народу было не много. По очереди стояли в почетном карауле. Жалкий оркестр (человека четыре) играл похоронный марш. И речи на гражданской панихиде были какие-то бесцветные, жалкие. Шамякин, Якимович, Хомченко... Все говорили по обязанности и — одно и то же: родился, работал, умер... А ведь в это «родился — умер» вмещается восемьдесят восемь лет!
Впрочем, именно эти восемьдесят восемь лет и предопределили общее настроение: «Пожил старик! Дай бог каждому!» — было как бы написано на лицах.
8—9 августа 1971 г.
Звонит Макаенок:
— Знаешь, Никита Богословский прислал письмо. Дескать, ваш журнал сейчас самый умный и прогрессивный... Ну, и... предлагает юмористическую повесть «Завещание Глинки». Если, говорит, немного сократить и кое-какие
фамилии изменить, то можно и напечатать... Как ты, а? Я сказал — пусть присылает, посмотрим. Но никаких авансов давать не надо. Макаенок хочет так и сделать, то есть не давать никаких авансов.
6 октября 1971 г.
Вчера приезжала Любовь Александровна Дубенская, она дает запись воспоминаний Нади Леже, художницы, уроженки Белоруссии. Разговорились о художниках вообще. По ее словам, Пабло Пикассо живет сейчас уединенно, никого не принимает. Последняя его выставка удивила — чуть ли не сплошная эротика. Между прочим, я видел (и не однажды) Пикассо в августе 1948 года во Вроцлаве, на конгрессе в защиту мира. Во время перерывов он расхаживал по вестибюлю в обнимку с Ильей Эренбургом. Близко наклонившись друг к другу, они о чем-то оживленно болтали и посмеивались. Не смеялись, — именно посмеивались, — одними глазами. С Марком Шагалом Дубенская встречалась лично. Всемирная слава, богатство — всего достиг, — а, по его словам, не проходит и дня, когда бы он не вспоминал свою родину, Витебщину. Спит — и во сне видит. И разговор у них, естественно, был только о России, о Витебщине. Когда она, Дубенская, сказала, что его помнят и знают на родине, — Шагал весь просиял и загорелся: — Правда? Нет, скажите, это правда?— и счастлив был, как ребенок. Условились, что в воспоминаниях будет несколько страничек и о Марке Шагале.
16 октября 1971 г.
15 октября исполнилось тридцать лет с тех пор, как мы с Валентиной встретились. Было это в сосновом лесу где-то на полпути между Ржевом и Старицей. Мы отступали... Накануне утром медсанбат с трудом проскочил через горящий Ржев, остановился в лесу, переждать до вечера. Потом, не дождавшись, когда начнет темнеть, двинулись дальше, но проехали километров пять-шесть, свернули влево и остановились в том сосновом лесу. Раненые прибывали, — пришлось оставить палатки, зарыть ящики с медикаментами, одеяла, простыни, — все, что мешало двигаться дальше. Спали кое-как, на березовых листьях, а утром я проснулся, вышел из палатки к костерку, смотрю — она, Валентина. Ее ППГ на конной тяге, как он назывался, разбомбили немцы, командир и замполит дали деру, а их, девчат, медсестер и санитарок, бросили на произвол судьбы. И они пошли... на запад, и напоролись на штаб нашей 246-й стрелковой дивизии. Валентина была лаборанткой, а нам нужна была лаборантка, вот ее и взял в медсанбат начсандив Тарханов. У нее были удивительные глаза — большие, темные, глубокие, умные,
ласковые... Не знаю, еще какие. Эти глаза и сразили меня сразу и наповал, на всю жизнь.
11 ноября 1971 г
Юлька (глядя, как мать ест):
— Мама, а когда я была у тебя в животе, я что, пережеванное ела?
13 декабря 1971 г.
Вчера воротился из Москвы, с совещания по критике. Совещание так себе. Уровень в общем низкий. Но поездкой доволен. Мавзолей Ленина, музей А. П. Чехова на Садовой-Кудринской, вечер памяти Некрасова, Музей им. А. С. Пушкина, Кремль... И куда ни зайдешь — дух захватывает. Огромное впечатление производят импрессионисты. Без них мировое искусство было бы беднее. Смотришь на Сезанна, Ренуара и Ван Гога и глазам не веришь. Иллюзия полнейшей, причем — живой, а не мертвой, застывшей реальности.
17 декабря 1971 г.
Двуличие, двурушничество и двусловие входят в привычку. Виль Липатов, давая интервью по телевидению, сказал, что у нас нет проблемы «отцов и детей»... Нет — и баста! На совещании, посвященном молодым, кто-то заявил, будто у нас поэту или прозаику, входящему в литературу, нет ничего проще, чем издать первую книгу. И то и другое, мягко выражаясь, не соответствует действительности. Проблема «отцов и детей» всегда была, есть и будет, ее можно не замечать, но она, проблема, от этого не перестанет существовать, ибо заключает в себе движение жизни, ее диалектическое развитие от низших к более высшим формам. «Дети» умнее своих «родителей», они не признают и отрицают что-то из того, что дорого их родителям, и одно это уже заключает в себе некую проблему. Что касается первых книг, то тут надо иметь в виду вот что. «Дети» в силу своей молодости правдивее своих родителей. И пишут они правдивее, откровеннее. Попробуй-ка напечатать! Или — напечататься! Да «родители» (всякие Полевые, Кожевниковы, Косолаповы, Алексеевы — им несть числа…) костьми лягут, но не пропустят. Другое дело, если «ребенок» научился лгать и приспосабливаться. Такому все пути открыты. Но такого «ребенка» подстерегает серьезная опасность. Ложь и талант две вещи несовместные, — ложь убивает талант.
21 декабря 1971 г.
Звонок в редакцию. Беру трубку.
— Здравствуйте, Георгий Леонтьевич! Это говорит ваш читатель… Хочу сделать критические замечания... Что ж это вы дали своей «Тростене» подзаголовок — из записной книжки?.. Это же поэма!.. Настоящая поэма!.. — И — пошел, пошел. Эпитеты самой превосходной степени. — Кончил читать в два ночи — хотел сразу позвонить, — не решился. Может, спит человек...
Вот как!
Я слушал, не сомневаясь в искренности слов того, кто говорил, и все же мне было неловко, и я невольно краснел. Шакинко, наш худред, бывший в это время у меня в кабинете, догадался, в чем дело, и расплылся в улыбке.
Но вот долгая «критика» (она продолжалась минут десять-пятнадцать) кончилась. Я спросил:
— Кто же со мной говорит?
И — в ответ:
— Василь Витка…
Вот от кого не ожидал так не ожидал. Он всегда производил на меня впечатление человека мягкого, душевного и замкнутого или, во всяком случае, сдержанного. И вдруг — такая открытость и щедрость. Редкие в наше время.
27 декабря 1971 г.
Еще звонок... Роман Ерохин, из «Советской Белоруссии»:
— Слушай, только что прочитал твою «Тростену»… Начал так, без особого интереса, куда, думаю, клонит... А потом вчитался и — до конца... Это же гимн России... — И т. д. в этом роде. Только неманцы пока сдержанны: ни похвалы, ни порицания…
22 февраля 1972 г.
Зашли Александр Адамович, потом — Янка Брыль. Разговорились. Адамович пишет статью о Василе Быкове. По заказу Виталия Озерова, главного редактора журнала «Вопросы литературы». Я сказал, что лучшая вещь Быкова — это все-таки «Meртвым не больно». Образ Сахно (и образ самой сахновщины) делают эту вещь типичной на все времена. — Вот ты и напиши об этом в своем журнале, — засмеялся Адамович. Брыль просидел часа полтора. Не спеша полистал второй номер «Немана», всматриваясь в фотографии украинских поэтов, отпуская замечания, как о своих добрых знакомых.
