и видно было, что не до курьей ей ножки, ей совсем стало не до курьей ножки, а взяла её за её алебастровое сердце любовь.
Теперь сначала:
Там на неведомых дорожках,
Русалки с раками живут,
Одна из них на курьей ножке,
Так с ней и раки не живут, -
сказал поэт.
Истуканы, не потому что на них молились или вокруг них производили всяческие магические обряды, – а потому, что стояли они недвижно на своих парковых пьедесталах. Знаете, как говорят: Стоит как истукан!
Но, когда в конце аллеи появилась она, будто из снежной пыли северная звезда… какие там истуканы? Да и истуканы, и ожившие вместе с ними, в снежинковых одеждах деревья, проснулись от своего истуканьего пребывания и наполнились светом дрожания задрожавших, невидимых, но всегда присутствуемых, даже и в любых истуканах, струн любви.
Сразу отступила тишина; отступила, и на все голоса зараспевало вокруг:
Der Vogelfänge bin ich ja,
Stets lustig, heisa, hopsassa!
Известный всем я птицелов,
Я молод весел и здоров!
…………………………..
Но где найти такой силок,
Чтоб девушек ловить я мог?
………………………………….
Что они только ни вытворяли, эти старички-полевички, егорычи-пасечники и менады, и Курсистка, когда факел любви осветил их истуканий сон! Они распевали (уже сказано), танцевали, я бы даже сказал, выплясывали: и сальса, и бачата (Te regalo una rosa), и реггетон, и зук, и просто хастл, и рок-н-ролл, и краковяк, и лезгинку… и хватит, потому что какая разница, что они выплясывали; выплясывали всё, потому что осветил их факел… ведь скрашивает нашу жизнь не метафора существования, а существование метафоры – представляете? разыгрывали всякие любовные театральные миниатюры – представляете: кряжистый пень сучит (сучил) обнажёнными кряжами и ими же, предлагает (предлагал) сыграть в любовь (хорошо хоть не в преферанс), предлагает сыграть в любовь вспыхнувшей чувством к нему конопляной ветке?
Смешно!
Словом, здесь должен бы быть рассказ о любви… Какие вас устраивают? Можно передрать, содрать про любовь, скажем, бешеного Коня-Нептуна и свободолюбивой титаниды, или Аполлона и Корониды, или Кристины и Карла, или Самсона и Далилы, или Юстиниана и Феодоры, Генриха Французского, английского Генриха, Дианы Пуатье и демуазель Агнессы… или про Абеляра и Элоизу…
– Надо, – как сказал соратник (мы с ним в одной рати), – чтоб тронуть читателя, показывать примеры из высших пород и классов.
Другой соратник ответил:
Хотя, по зрелом размышленьи
с князьями надо поступать
всё так же, как с простым народом.32
У простых людей с этим тоже всё в порядке. Например у Лев Глево… Лева Глевовича… Лева Глебовича… Льва Глебовича! на четвёртый раз! («Ну и имя у вас, батенька…»), как, например, у Льва Глебовича с Машенькой или у Картофельного Эльфа с фокусницшей, манипуляторшей (муж у неё был фокусник и манипулятор) и у самого Цинцинната (все эти описания там-тамов, стекающего с губ сока персика, и самого персика, и вот это, особенно: «Жонка у вас – тишь да гладь, а кусачая»… или у К.Маркса и Женни, но – не хочется этой правдоподобной правды, хочется метафоры: метафоры жизни, метафоры звука, метафоры цвета… С другой стороны – правда, что выхватывание из жизни её щемящей правды – тоже метафора или правильнее: это и есть метафора; но где эту щемящую жизнь брать? где её во всей этой правде отыскать? Её можно только придумать, сконструировать: Вот, могло бы, мол, быть так… Но никогда не будет.
Ах: Der Vogelfänger bin ich ja! и …heisa, heisa, hopsassa!
Несчастные, они были вовлечены в это хитросплетение, в кружение, в лабиринт, в конце которого, как всем известно, ждёт пожиратель, и правды жизни, и любого поэтического, и, если хотите, эротического озарения, но не об этом сейчас, сейчас о том, что птицелов и вся его в перьях прелесть, и будто из снежной пыли, северная звезда – где-то выше мы назвали её «будто из снежной пыли северной звездой» – были насильно втянуты в игру, прекрасней которой не сконструируют никакие Данте и Петрарки.
Он целовал её губы, пока не стали они пунцовыми и большими (у многих губы становятся пунцовыми и большими, если их долго целовать), как лепестки розы, как лепестки розы, от нежной тяжести, они открывались, чтоб вобрать в себя полыхающий стебель любви… mauvais ton!
Не буду!
Смешно!
Некоторые щелкопёры, охочи были бы сейчас покопошиться и в тайнах нескромного, низкого, позорного – что не одно и то же… «меж тем как я, великодушно готовый подарить ей всё – моё сердце, горло, внутренности – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти». Ну, что ж, пожалуйста… но для этого надо быть автором, а не простите, ещё раз: «щелкопёром». В этом, без материи не обойтись. – Да и занимайтесь себе, на славу! кто не даёт? истязайте себе, на славу, описательную материю… только что за это дадут? Может, и вообще ничего не получите… вааще!
Они пытались из прозрачных льдинок сложить слово вечность. Да разве существует такое? Разве кому-то такое удалось?
А говорите, директор у нас не поэт!
Потом она умерла. Вот так! Аннабелла. Через четыре месяца. От тифа. На острове… или, например, Элоиза: «Ах, боже мой!» – быстро, вовремя, исчерпала себя как персонаж… Вот так у нас, у авторов! А что делать, если всё так и было? Он потерял её. Они отобрали у него её. Небытие украло её (бедный маленький Vogelfänger). Небытие. Как может небытие, которого нет, украсть бытие, которое есть?
Или ещё: «Вот и всё, а через год она умерла», – про Вирджинию, кто знает. Исполнила своё назначение, сыграла свою роль, осиротила, искривила, перепутала, и прощай. Зато есть о чём писать, потому что так и пойдёт теперь по жизни: искривлённый, перепутанный и осиротевший, пока самого в считанные три минуты не станет.
Снова поэтические трюки. Не жизнь, а слова, не звуки, а музыка… это уже было, было, было…
И истуканы снова погрузились в истуканьи сны.
И снова нечем(у) или некому разбавить плотную и потную жизнь, трудно проходящую и всё же… проходящую.
А где было директору тюрьмы набраться метафор? Хилый кустик с жёлтыми цветочками, куриная слепота? которая выросла там, за сараем, где тюремщик Родион закопал, в шесть лет, бесхвостую кошку?
Заламываньем рук и хрустом чудовищного зуба…
У-у-у-у! Никак не обойти описательную материю. Может потому, что факт бывает такой уникальный, единственный, исключительный, бессистемный, что нет до него никому дела? Не обобщить его, не превратить в символ или хоть бы в аллегорию какую-нибудь.
