Ни на что он не действует, не сбивает с толку.
Так мне ещё никто не гадил,
Не сбивал с толку.
А ты девочка…
Затянула меня…
– по-моему автор… а кто, собственно, автор? Неважно! автор устал, судя по последним и предпоследним шуткам.
Но, ещё раз: noblesse oblige!
Заламыванием рук и хрустом «чудовищного зуба» (наш автор назвал бы это Эдгаровым перегаром, а ещё можно назвать это отрыжкой Кафки) или, как будто хрустом громадного таракана под брезгливой торопливой ногой (отвратительный мокрый хруст), под торопливым кожаным башмаком, торопливой резиновой калошей, вставала картина с рыдающим маленьким директором Родрижкой. Гицели, хулиганы ещё в те годы, в «годы, – если хотите, – всеобщей плавности…», если хотите, когда «атлет навзничь лежал в воздухе» и «ласточкой вольно летела дева в трико», хулиганы уносили клетку, его западню; гицели и хулиганы; они даже и не посмотрели в его сторону, только один цыкнул с угла губы и чуть не попал…
Ограбили!
В клетке был один щегол, самчик, он, когда самочку оставляли дома, пел тоскливей, зазывней и задористей, и слетались к нему задиристые щеглы, и щеголихи, которые обращают внимание на что-ни-попадя, только, не на того, кто может искусней и задорней всех.
Родриг Иванович испугался, напал страх, не сопротивлялся – мог бы ещё и получить, как говорят, по башке! – а второй маленький директор (тогда ещё Родиона не было, был кто-то другой. О приобретении тюремщика Родиона в качестве своего двойника, уже потом, в силу сложившихся обстоятельств, должна была бы быть целая глава. И я бы, пожалуйста! Но может быть потом – ещё, как сказал бы тот же Родион: «Ещё не вечер»), второй, ещё зачаточный директор в душе клокотал, стучал ногами, у него колотились зубы: Карманьола, Марсельеза, Гимн народовольцев, Вихри враждебные и Смело товарищ в ногу, стучались в голове.
Переступить страх; броситься, вцепиться, кусаться; два печальных щегла, самка и самчик, на обратной стороне замазанных чернилами век – щегол в красной шапочке, будто в колпачке, красный колпачок, который надевают – как всякий школьник, он знал эту «подставную фразу»… «…Вам наденут красный цилиндр».
Ещё амфибрахий бился, будто утопающий, никак не умеющий ухватиться за соломинку:
Один красногрудый снегирь
И чижик один голосистый…
И снова:
Один красногрудый снегирь
И чижик один голосистый…
Засыпал, слова путались, путались: «голосистый, красногрудый, снегирь, чижик, в борьбе, и право, и кинжал», - будто швейной иголкой, цикающей флейточкой, флейточкой швейной иголочки вдруг кто-то, как анализ крови из пальца, протыкал тишину. Пи-ик! Печальная щеглиха кликала из клетки сбежавшего своего кавалера: Сбежал, оставил! – она же не знала и думала, что он от неё сбежал, оставил, и от этого она была печальной. Печальная ще-го-лиха. Наступала тишина, сквозь чёрную стену которой (никто же не будет отрицать, что тишина чёрного света, стена чёрного цвета, потому что в ней, в чёрной стене, как в чёрном свете есть все краски мира – есть все миги жизни: от того, что называется чернухой, до того, что называется кружевами).
Сквозь чёрную тишину как колючей флейтой: Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! Ци-ци-фи, ци-ци-фи! – песня была синичья! Почему синичья? Но Сон уже смял песню.
Теперь он сидел, едва различая круглую притрушенную хлебными крошками, среди снега, под поклонившимся лопухом мишѐньку (пейзаж гламурненький: в кружевном инее дерѐва и ветки, точно выверенного размера небо, слегка серое, подкрашенное бардово-свекольным, то ли рассветом, то ли закатом, розовощёкие гномы в склáдных телогреечках (душегреечках) и фетровых валеночках – словом, как в гламурном сне), вытоптанный в снегу кружок с, посреди, с не совсем посреди петлёй из конского хвоста. Замёрз (условно, как мальчик Кай, неумеющий никак сложить слово «вечность», а тут ещё Герда (спасла всё-таки мальчика от вечности своими розами!), а тут ещё и Герда со своими розами). Птахи: щеглы, чижики, снегири, синицы порхали, перескакивали от одной чертополошьей головы к другой, будто в калейдоскоп смотришь: красно-сине-зелёно-коричнево-фиолетово-оранжево… -иние, -етовые, -асные и -желтые, перемигивались, менялись местами, будто в пятнашки играли, претендуя якобы на какой-то смысл формы, которого, в общем, там, и не содержалось. Так… мелькание. Семена падали и некоторые, незамеченными проникали сквозь снег, к земле, чтоб на следующий год снова кормить пёструю шпану. Хотя многие считают, что кормит шпану Господь, но, как говорится: на Бога надейся, а сам не плошай.
Амфибрахий теперь звучал, носимый морфеями и запечатлевался на обратной стороне черепа, как на памятливой флешке, как музыкальное сопровождение и поспевающий вовремя рефрен:
Один красногрудый снегирь
И чижик один голосистый…
И снова:
Один красногрудый снегирь
И чижик один голосистый…
Птицы показывали своё полное безразличие к ловчим приспособлениям и бьющейся в голове юной строфе, бьющейся в юной голове строфе, бьющейся в юной голове юной строфе, к бьющейся в юную голову строфе. Индифферентно совсем, поклёвывая свисающую тут же рябиновую рябину-ягоду, снегирь, позаимствовавший себе на грудь красоту заходящего солнца, позаимствованную себе рябиной, даже и один глаз свой не косил на приманку. Синицы, чижики и щеглы суетились, но не по поводу лежащего внизу конского силка… ах, у каждого свои заботы, свои радости, разговоры.
Конечно! они врали все и ломали комедию. Опытный глаз не мог не заметить, что они все врут и ломают комедию. На самом деле, всем было любопытно. И голод не тётка. И они всё ниже, всё ближе к крошечному (из крошек), невесть откуда взявшемуся гостинцу. Синица большая (Parus major) повисла в воздухе прямо над силком, дребезжит крылышками, дребезжит, наметила глазом кроху и упала, прямо на силок. Заметила, бросилась с крохой вон, но было поздно… схватил её силок. «Ци-ци-фи, ци-ци-фи! На помощь! Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! – так, что все в страхе разлетелись.
В это время уже пришёл в себя, влетел никем незамеченный, собственно, был никем не замечен и когда вылетал… может пауком только? (триста миллионов лет опыта!), прибыл из городского театра второй Цинциннат и стал слушать про Директора.
Пинь-пинь-чи, пинь-пинь-чи! – выбивалась из сил птица. – На помощь! И всё тише: «На помощь», всё тише «Пинь-пинь-чи», – но он не шёл, маленький, брошенный любимой, ограбленный гицелями начинающий директор тюрьмы, директор цирковой тюрьмы не шёл на помощь. Не шёл, но стоял и смотрел, и шевелилось в нём что-то нехорошее (он понимал, что нехорошее), каким-то образом связалось… связалась его обида, обидные и какие-то ещё страдания, хотелось наступить, уничтожить, забыть это; страдания от своей никчемности; «переступить страх; броситься, вцепиться, кусаться», «они даже не посмотрели в его сторону, только один цыкнул…» И она ушла. Аннабелла аннабеллоглазая.
