Я настроился на работу в фонде и в Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. Тем более что работа этих двух организаций легко совместима по своему содержанию. Стал потихоньку отходить от непосредственной политики. Что-то в деятельности новой власти нравилось, что-то нет. Но всегда находил объяснения и оправдания — дело новое, люди молодые, еще не битые. Но успокаиваться, как оказалось, было рано. Снова задергалась кардиограмма еще больного реваншем общества. Большевики повели дело к устранению от власти Ельцина. Появились всякого рода компроматы, предложения об импичменте. Шум, гам, демагогия.
В это время (июнь 1993) Борис Николаевич обратился ко мне с просьбой подготовить ему проект речи, с которой он собирался выступить перед общественностью. Я решил воспользоваться этим предложением, чтобы изложить в довольно откровенной форме наиболее острые проблемы, причем значительную часть тезисов выступления посвятить президентской самокритике. Тезисы я разбил на разделы, например: почему нельзя возвращаться назад? Что мы строим? Что мешает нам больше всего? О саботажной роли чиновничества. О преступности, подчеркнув, что в этом явлении — «подлинная угроза историческому будущему России». Я писал также о частной собственности, фермерстве, самоуправлении и других перезревших проблемах. Отклика мои «всхлипы» не получили.
Спустя месяц президент снова попросил меня помочь ему подготовить речь на заключительном заседании Конституционного совещания. Я снова решил изложить свои тревоги относительно обстановки в стране, писал, что новая Конституция должна стать основополагающим правовым актом гражданского общества, что человек в правовом отношении должен стоять над государством и его чиновничеством.
Процитирую отдельные положения, которые я предлагал включить в речь президента.
«По моему глубокому убеждению, на карту поставлена судьба России, ее демократическое развитие. Кризисное состояние общества достигло такой отметки, когда капризный маятник истории может качнуться в любую сторону. Работа над Конституцией, выражающей новый общественный уклад России, пришлась на самый острый и противоречивый момент переходного периода. Экономика, политика, нравственность сплелись в один узел. Жернова истории беспощадны к нам, но и нам, в свою очередь, жаловаться не на кого, кроме как на самих себя...
Меня больше всего удручает в современной российской обстановке то, что общество больно нетерпимостью, пронизано непомерным противостоянием, чаще всего искусственным...
Разве у нас не действует еще прежнее чиновничество, вернее, его психология равнодушия к человеку, его неуемное властолюбие, его неистребимое чванство. Вот они-то и продолжают питать всякого рода автократические извращения, позорящие демократию. Они дискредитируют предпринимаемые шаги и меры по демократизации общественного устройства, деморализуют людей, рождают у них апатию и отчаяние. Люди правы, когда говорят, что все осталось как при большевиках...
Разве у нас уже создана демократическая судебная система, свободная от идеологической пелены? Да нет же! Эта система еще номенклатурная. Она обучена не правосудию, а политической конъюнктуре. Смотрите, сколько выносится оправдательных приговоров неофашистам, открыто призывающим к насилию.
Иными словами, структура права, созданная в свое время для нужд и целей большевистского строя, а не общества и экономики, основанных на принципах прав и свобод личности и признания суверенитета частной собственности, остается неизменной. Главная особенность этого права в том, что государство и все органы, институты, организации стоят — и по закону, и на деле — выше личности...»
Не нашла отклика и эта мольба. Думаю, что свою тормозящую роль сыграл здесь президентский аппарат. Интуиция шепчет мне, что Борису Николаевичу просто не показали мои соображения.
А тем временем в мутных водах государственной заводи большевистское лобби в законодательной и исполнительной властях все делало для того, чтобы повторить силовой мятеж, как это случилось в августе 1991 года. Только политические слепцы не хотели замечать этого сползания страны в пропасть. Моя тревога вылилась в новое письмо Ельцину, в котором я в острой форме говорил о сложившейся ситуации, призывал президента сделать кардинальные шаги на пути к демократии. Предложил издать некоторые указы, в частности о земле, судах, частной собственности, конверсии, гарантиях иностранным инвесторам, для чего стряхнуть с плеч реакционную, антиреформистскую силу в виде Советов и назначить новые выборы. В письме я особо подчеркивал, что все эти меры должны быть тщательно обеспечены информационно, а также полностью исключать насилие и кровь.
Эти письма имели своей целью обратить внимание на тот факт, что объединенная номенклатура быстро формирует коррумпированную систему власти, в результате чего и сам президент не один раз оказывался в политической ловушке. В сущности, я считал эти предложения моей программой развития демократии на новом этапе, но она, эта программа, опять оказалась выскочившей из времени. Я не раз вспоминал горькие слова из своей же книги «Предисловие. Обвал. Послесловие» о том, что Россия, возможно, не выдержит испытания свободой, хотя отчаиваться не хотелось.
Мои опасения очевидным образом были подтверждены октябрьскими событиями 1993 года. Я хорошо помню эти дни. В ночь с 3 на 4 октября 1993 года я был за городом. Смотрел новости. Они были нервозными. Чувствовалось: вот-вот произойдет что-то страшное, несуразное. Но что? Никто толком понять не мог. Беснующиеся «трудовики», повышенная агрессивность полупьяной толпы говорили о многом. Мы с сыном Анатолием немедленно поехали в город. Он вел машину. Город был пуст. Ни милиции, ни прохожих. Москва затаилась. Только семафоры «управляли» городом. Позвонил на радиостанцию «Эхо Москвы», дал интервью, сказав, что по городу марширует фашизм во всей его мерзости. Дальнейшие события — атака на «Останкино» и мэрию, подстрекательские речи, зовущие к крови. Особенно пугало бездействие властей. Всякое приходило в голову.
Сейчас немало споров об октябрьских событиях 1993 года. Некоторые «караси-идеалисты» из демократического лагеря считают, что обстрел здания парламента — грязное дело. Конечно, мерзкое. Конечно, надо было искать выход из создавшегося положения без насилия. Все это так. Ну а фашиствующие молодчики, пытавшиеся захватить мэрию, «Останкино» силою оружия, речи и призывы к насильственному свержению власти, кровь невинных людей? Как тут быть? И что должен делать президент в этих условиях? Сочинять трактат о «чистой демократии», целоваться с макашовцами и анпиловцами или защищать еще очень хрупкий конституционный строй в стране?
Эти события привели к определенному зигзагу и в моей жизни. В один из вечеров по домашнему телефону мне позвонил Борис Николаевич и предложил поработать председателем телерадиокомпании «Останкино» и одновременно председателем федеральной службы телерадиовещания в правительстве России на правах министра. «Будете работать, сколько захотите: год, два, три, четыре...» Это произошло
23 декабря 1993 года, после того, как демократы на выборах в Думу потерпели частичное поражение. Я попросил Ельцина дать мне время подумать, а затем зашел к нему и после продолжительного разговора согласился.
Честно говоря, мне не хотелось возвращаться в политику, совать голову в челюсти этой акулы. Но меня снова охватила романтическая надежда, что через телевидение и радио можно будет разбудить задремавшую демократию, запутавшуюся в собственных противоречиях.
Началась, наверное, самая странная полоса в моей жизни. Дело в том, что именно в период работы в «Останкино» я начал понимать и как бы кожей ощущать, что в российской жизни нарождается что-то неладное, совсем иное, чем задумывалось в начале Перестройки. Мои розовые сны померкли, когда я окунулся в телевизионный водоворот. Склоки по поводу того, кому больше заплатили за ту или иную передачу, фальшь в поведении. Скажем, передача стоит (по тем деньгам) 40 миллионов, платим за нее 80, ибо сметы составлялись ложные, но прикрытые «коммерческой тайной». Постоянные свары между государственными редакциями и частными компаниями.
Через два-три месяца хотел подать в отставку, но было как-то неудобно. Хотя уже понял, что у меня всего два пути: либо смириться, плыть по течению и стать богатым человеком, либо ломать сложившуюся систему. Добиться каких-то кардинальных изменений стоило бы огромных трудов, а соратников для такой работы не оказалось. Стоило мне тронуть какую-нибудь передачу, передвинуть ее на другое время или вообще снять, как тут же начинались звонки от доброхотов высокого ранга, от номенклатурных родственников, от знакомых других знакомых. Кроме того, я сделал грубые кадровые ошибки. Мне надо было создать новую команду управления и сменить руководителей студий и редакций, а я опять со своей гнилой мягкотелостью понадеялся на совесть людей, за что и поплатился. Каждый клан отстаивал свои интересы. Я чувствовал, что моя нервная система не приспособлена для руководства организацией, находящейся в состоянии беспощадной борьбы за деньги.
