«Хорошенькое дело! – говорит Карраскалю персональный бес, а на улице еще поддразнивает его: – Влюбился! Влюбился! А что, если конкретно?»
Любовь Аполодоро действительно прошла стадию конкретизации. Случилось это в доме учителя рисования, где Аполодоро вместе с другими юношами оттачивал свой талант.
Дон Эпифанио, добрый по натуре человек, из которого, по мнению многих, мог бы получиться великий художник, привязался к юноше. Поправляя ему рисунок, он обычно говорит:
– Главное – это жить, Аполо, надо жить, а все остальное – дребедень.
Дон Авито не в восторге от странных идей дона Эпифанио, или, как он их называет, антиидей, но, в конце-то концов, идеи рисованию не помеха. И Авито идет на компромисс. Еще один компромисс – куда ни шло.
Как-то раз, то ли направляясь в студию, то ли выходя из нее через квартиру дона Эпифанио, Аполодоро увидел в полутьме коридора призрак: девичью фигуру, которая не шла, а бесшумно плыла по воздуху, едва касаясь пола. В другой раз он увидел через полуоткрытую дверь в глубине комнаты, возле крытого балкона, ту же фигуру, склоненную над шитьем в мягком свете, пробивавшемся сквозь занавески, словно перед ним была картина, написанная неискушенной рукой, не образ во плоти, а скорее символ этого царства уюта и полумрака, нежная фиалка домашнего очага. Неяркий свет мягко оттенял линии ее профиля, четкого, как на свинцово-стеклянной мозаике, ее полуоткрытые уста как будто беззвучно молились, а грудь мерно вздымалась и опускалась над шитьем. Это видение зачаровало Аполодоро.
Но вот Кларита открывает ему дверь, расцветает невольной улыбкой, а глаза у нее такие озорные, такие выразительные, искренние, многозначительные, в них столько воспитательной и дидактической силы! Они – живое приглашение к жизни, непрерывный урок искренности и любви! Коснеющим языком бормочет Аполодоро: «Добрый день!», а она от его смущения заливается краской.
– Заходите, Аполодоро, заходите!
«"Заходите, заходите!" – какая божественная музыка в этих ее словах! Какая талантливая девушка, как она развита, как во всем разбирается, как до всего доходит чутьем, как одарена, как она цельна, трансцендентна, циклична! О, «заходите, заходите!» – в этих словах все. В них – наука чистейшей воды. Наука? Больше: наука наук! И того больше! А что же еще?» На пороге Аполодоро спотыкается, щеку его задевает девичий локон, побег виноградной лозы, и щеку словно обжигает, а оставшись один, он проводит пальцами по щеке, целует пальцы и даже их лижет.
Но откуда в нем такая смелость, решимость, не рекомендуемая педагогикой, не свойственная гению? У него изменяется состав крови, он сбрасывает со своей души старую оболочку и появляется в новом обличье – он мужчина. Сердце его переходит на галоп, и от этого галопа кровь ударяет ему в голову, и называется этот удар любовью. Да, бывают приступы, колики, обострения любви, охватывающие все существо человека, когда любимый образ – единственная зацепка в жизни. Да, «надо жить, жить, а все остальное – дребедень», – говорит отец той, что стала для него жизнью. Отныне Аполодоро уже не так одинок в своем тайном саду блаженства. Перед ним открылся мир.
– Обрати особое внимание на законы наследственности, – говорит дон Авито.
– Да, папа, я их зубрю.
– Изучи поглубже.
– Что за люди, матерь божья! – стонет Материя.
Аполодоро начеку, он ждет удобного момента, вроде того что представился ему недавно, тогда Кларита исчезла, но ее улыбка наполнила дом атмосферой любви. То ли улыбка ее – воплощение духа всего дома, то ли весь дом – воплощение ее улыбки, поди разбери! Сама барышня, должно быть, догадывается, в чем дело, Ибо, когда она встречает Аполодоро, взгляд ее становится глубже, а рот чуточку открывается.
А что же дон Эпифанио? Ему ситуация, видимо, ясна: разве не другим тоном произносит он теперь свои неспешные сентенции? И какая в них глубина! Какой он талантливый человек! Сумел произвести на свет такую дочь! Неосознанный талант – это и есть гений. Куда уж тут дону Фульхенсио! Книге афоризмов, опусу «Ars magna» и всей сверхчеловеческой ритмической философии противостоит Кларита! «Ох уж эти теории!» – как смиренно заявляет ее отец, дон Эпифанио.
И вот момент наступил. Как стучит сердце! Аполодоро боится, что Кларита услышит его стук, пробует сдержать его, успокоить. А у Кдариты сердце замирает в ожидании чего-то, что должно последовать за этим торжественным молчанием.
– Кларита… Кларита… пожалуйста… прочтите это.
И, сунув ей в руки письмо, Аполодоро входит в студию.
– Что с тобой, парень? – спрашивает дон Эпифанио. – Задержался – видно, бежал? Совсем запыхался. Бегать не надо, шагом дойдешь быстрей… Ну, ладно, закончи эту ногу, тень клади не так резко.
На следующий день Аполодоро кажется, что вешалка в коридоре, картины, весь дом – все испаряется вокруг нее, а тело и дух юноши, все его существо являет собой один нетерпеливый вопрос.
– Ну, что же вы мне ответите?
– Я скажу… да!
Вот когда он чувствует себя гением!
– Спасибо, Кларита, спасибо!
– Это вам спасибо!
– Вам?
– А что?
– Тебе! – изрекает сияющий Аполодоро и решительно входит.
Входит в жизнь. Любовные приступы у него пройдут, превратятся в постоянную, непрерывную и неизлечимую сладкую боль.
У Клариты теперь есть жених, как у большинства ее подружек, теперь и она узнает, что такое быть невестой, какие речи и разговоры ведутся с женихом. У нее есть жених, она взрослая.
Амур, будучи сам мальчиком, подсказал Аполодоро детскую хитрость: подружиться с Эмилио, братом Клариты, и таким путем обрести прочные позиции в ее доме. Дон Эпифанио вроде бы ничего не заподозрил, но за обедом сказал сыну:
– Ты дружи с Аполо, дружи!
– Он какой-то странный.
– Э, каждый таков, каким его сделали, у всякого своя блажь.
– Ты бы послушал, что ему позавчера его отец говорил!
– У того все философия! Ты что, Кларита, больше не хочешь?
– Не хочется.
– Как знаешь, твое дело, но ведь без еды…
– А то как-то он мне. рассказывал, – продолжает Эмилио, – откуда мы взялись и что с нами дальше будет, да я как-то не понял…
– Ха! Откуда-нибудь да взялись. Брось ты эту чепуху!
– И уж чего он только не читает!
– Что ж, коль охота тратить время, которое бог нам дает, чтоб мы добывали хлеб свой…
Так Аполодоро становится вхож в дом Клариты и под предлогом дружбы с Эмилио подолгу задерживается там; дон Эпифанио, наверное, думает: «Что с ним поделаешь!»; дон Авито спрашивает себя: «Где пропадает мой парень?», а Марина не говорит ничего.
А вечера, о, эти зимние вечера! Огонь очага окрашивает все вокруг в красные тона: меха для наддува, каминные щипцы; Кларита, сидящая у огня, подбирает юбки, чтобы не обгорели, и показывает маленькие ножки; красные отблески пламенеют на ее щеках, нежных, как половинки оранжерейного абрикоса, спелого и сладкого, с тонкой прозрачной кожицей. А глаза, о, ее глаза1 Они созданы для того, чтобы смотреть спокойно и безмятежно. Ах, какой зверек! Какой грациозный домашний зверек! Ленивая кошечка, тихая, ласковая, уютно мурлыкающая… А когда заговорит – что за милые глупости, одна другой милей! Особенно когда жениху и невесте удается сказать друг другу два-три слова наедине, в прихожей.
– Сегодня я тебя повидала, Аполодоро.
«Сегодня она меня повидала! Повидала меня сегодня! Она. добра как ангел! Сегодня она меня повидала, смотрела на меня своими ясными глазами; я видел в них себя маленьким-маленьким, вверх ногами, свернувшимся калачиком в круглых зрачках ее невинно-чистых глаз!» Возвращаясь домой, он твердит себе: «Я был недостаточно нежен, не сказал ей того, что собирался сказать… Но я вернусь… вернусь и скажу… завтра же… завтра!» И это завтра наступает каждый день, и в невнятном денете любви наливается все самое нежное, невыразимое.
Что касается Эмилио, то он смотрит на сестру с покровительственным видом, как бы говоря: «Знаю я твой секрет!», но уже начинает подумывать, ладно ли все это как-то несерьезно, неофициально, надо бы намекнуть родителям, а то что это за манера шушукаться в передней да на лестнице. И какие глупые эти влюбленные! Слюнтяи, больше ничего!
«Но что это? Что происходит с мальчиком? – размышляет дон Авито. – Он стал совсем другим. Нет лп у него какой-нибудь психической травмы, серьезного нарушения кенестезии? Может, у него переход к половой зрелости, а может, глисты? Или, чего доброго, мономания? А вдруг это зарождение гениальности, метадраматический момент, мгновение свободы, и вот-вот он скажет свою отсебятину? Или у него процесс конкретизации любви?» А персональный бес знай свое: «Ты пал, пал, а раз ты пал, теперь падет он, и снова падет, и все на свете люди падут».
Ночью, лежа в постели, Аполодоро чувствует, как тело его пухнет, увеличивается в объеме, заполняет собой все его жизненное пространство, и в то же время духовные его горизонты отдаляются, его окутывает атмосфера неопределенности. В нем пробуждается голос Человечества: в глубинах его сознания прадеды и пращуры, давно отошедшие в небытие, напевают сладкие колыбельные, обращенные к далеким, не рожденным еще правнукам. В любви открывается ему вечность, мир обретает для него смысл, сердце нашло тропинку, и теперь не нужно бродить наугад по горам и долам. Шум жизни начинает складываться для него в стройную мелодию, он уже постиг, что, если оперировать синтетическими суждениями и априорными формами Канта, то можно сказать, что единственным априорным синтетическим суждением, внутренней силой, организующей внешний хаос, является любовь. Она затрагивает вещественную сторону реального мира, делает ее доступной для духовного восприятия; мир обретает объем, плотность, прочность, наполняется реальным содержанием. Это единственное, что не нужно доказывать, что ясно само собой, вернее, что доказательству и не подлежит. Мир, в котором мы живем, уже не театр, что бы там ни говорил дон Фульхенсио, на сцену ворвался ветер бесконечности, бескрайней и таинственной реальности, окружающей театр.
