Похороны кобеля[99]
Жил-был мужик, у него был кобель. Рассердился мужик на кобеля, взял повез его в лес и привязал около дуба. Вот кобель начал лапами копать землю; подкопался под самый дуб. Так, что его ветром свалило. На другой день пошел мужик в лес и вздумал посмотреть на своего кобеля, пришел на то место, где привязал его, смотрит: дуб свалился, а под ним большой котел золота. Мужик обрадовался, побежал домой, запряг лошадь, да опять в лес; забрал все деньги и кобеля посадил на воз. Воротился домой и говорит бабам:
— Смотрите, угождайте у меня кобелю всячески! Коли не станете за ним ходить да не будете его кормить — я с вами по-своему разделаюсь!
Ну, бабы стали кормить кобеля на убой, сделали ему мягкую постель, холят его всячески! А хозяин никому, кроме кобеля, и не верит: куда ни поедет — ключи завсегда повесит кобелю на шею. Жил-жил кобель, заболел да околел. Вздумалось мужику похоронить кобеля со всею церемонией; взял он пять тысяч и пошел к попу:
— Батюшка! У меня помер кобель и отказал тебе пять тысяч денег с тем, чтобы ты похоронил его по христианскому обряду.
— Ну это хорошо, свет! Только в церковь его носить не надо, а похоронить можно! Приготовляйся, завтра приду к выносу.
Мужик изготовился, сделал гроб, положил в него кобеля, а наутро пришел поп с дьяконом и дьячками в ризах, пропели что надо и понесли кобеля на кладбище, да закопали в могилу. Дошло у попа до дележа с причтом[100]; он и обидел дьячков, мало им дал, вот они просьбу на него к архиерею: так и так, дескать, похоронил кобеля по-христиански. Архиерей позвал к себе попа на суд.
— Как ты смел, — говорит, — хоронить нечистого пса?
И посадил его под арест. А мужик взял десять тысяч и пошел к архиерею попа выручать.
— Ты зачем? — спросил архиерей.
— Так и так, — отвечает мужик, — помер у меня кобель, отказал вашему преосвященству десять тысяч денег да попу пять!
— Да, братец, я слышал про то и посадил попа под арест: зачем он, безбожник, как нес кобеля мимо церкви — не отслужил по нем панихиды!
Взял архиерей отказанные[101] кобелем десять тысяч, выпустил попа и пожаловал его благочинным[102], а дьячков сдал в солдаты.
Жил-был поп, имел большой приход, а был такой жадный, что великим постом за исповедь меньше гривенника ни с кого не брал; если кто не приносил гривенника, того и на исповедь не пустит, а зачнет страмить[103]:
— Экая ты рогатая скотина! За целый год не мог собрать гривенника, чтобы духовному отцу за исповедь дать. Ведь он за вас, окаянных, Богу молится!
Вот один раз пришел к этому попу на исповедь солдат и кладет ему на столик всего медный пятак. Поп просто взбесился.
— Послушай, проклятый, — говорит ему, — откуда ты это выдумал принести духовному отцу медный пятак? Смеешься, что ли?
— Помилуй, батюшка! Где я больше возьму? Что есть, то и даю.
— По блядям да по кабакам носить[104] небось есть деньги! А духовному отцу одни грехи тащишь! Ты про эдакой случай хоть укради что да продай, а священнику принеси, что подобает, заодно уж перед ним покаешься и в том, что своровал, так он все тебе грехи отпустит!
И прогнал от себя поп этого солдата без исповеди:
— И не приходи ко мне без гривенника!
Солдат пошел прочь и думает: «Что мне с попом делать?» Глядит, а около клироса стоит поповская палка, а на палке висит бобровая шапка. «Дай-ка, — говорит сам себе, — попробую эту шапку утащить». Унес шапку и потихоньку вышел из церкви да и прямо в кабак. Тут солдат продал ее за двадцать пять рублей, припрятал деньги в карман, а гривенник отложил для попа. Воротился в церковь и опять к попу.
— Ну что, принес гривенник? — спросил поп.
— Принес, батюшка!
— А где взял, свет?
— Грешен, батюшка! Украл шапку да продал за гривенник.
Поп взял этот гривенник и говорит солдату:
— Ну, Бог тебя простит, и я тебя прощаю и разрешаю.
Солдат ушел, а поп, покончивши исповедовать своих прихожан, стал служить вечерню; отслужил и стал домой собираться, бросился к клиросу взять свою шапку, а шапки-то и нету: так простоволосый и домой пришел. Пришел и сейчас послал за солдатом. Солдат спрашивает:
— Что угодно, батюшка?
— Ну скажи, свет, по правде, ты мою шапку украл?
— Не знаю, батюшка, вашу ли украл я шапку, а только такие шапки одни попы носят, больше никто не носит.
— А из которого места ты ее утащил?
— Да в нашей церкви висела она на поповской палке, у самого клироса.
— Ах ты, сукин сын, такой-сякой! Как смел ты уворовать шапку у своего духовного отца?
— Да вы, батюшка, сами меня от того греха разрешили и простили.
Сказка о том, как поп родил теленка[105]
Жил-был поп да попадья. У них был казак[106] по имени Ванька; только житье у них казаку было не очень-то хорошее: больно скупа попадья была. Вот однажды поехал поп с казаком по сено, верст за десять. Приехали, наклали воза два. Вдруг пришло к сену стадо коров. Поп схватил хворостинку и давай за ними бегать; прогнал коров и воротился к казаку весь в поту. Тотчас вместе докончили работу и поехали домой. Было темно.
— Ванька, — сказал поп, — не лучше ли нам ночевать в деревне, хоть у Гвоздя: он мужик добрый, да у него и двор-то крытый.
— Хорошо, батюшка! — отвечал Ванька.
Приехали в деревню, выпросились ночевать у того мужика. Казак пошел в избу, помолился Богу, поклонился хозяину и сказал:
— Смотри, хозяин, когда станешь садиться ужинать, то скажи: «Садитесь все крещеные», а если скажешь попу: «Садись, отец духовный!» — то он рассердится на тебя и не сядет ужинать; он не любит, когда его так называют.
Поп выпряг лошадей и пришел в избу, тут хозяин велел жене собрать на стол и, когда все было готово, сказал:
— Садитесь, все крещеные, ужинать.
Все сели, кроме попа: он сидел на лавочке да подумывал, что его хозяин особенно просить станет, ан-то и не сбылось. Отужинали.
Хозяин отвел попа и его казака в скотницу, потому что в ней было теплее, чем в избе. Поп лег на печь, а казак ка полати. Ванька сейчас уснул, а поп все думает, как бы найти что-нибудь поесть. А в скотной ничего не было, кроме квашни с раствором. Поп стал будить казака.
— Что, батюшка, надобно?
— Казак! Мне есть хочется.
— Ну так что не ешь? В квашне тот же хлеб, что и на столе, — сказал Ванька и сошел с полатей, наклонил квашню и говорит:
— Будет с тебя!
Поп начал лакать из квашни, а Ванька как будто невзначай толкнул ее и облил попа раствором. Поп, налакавшись досыта, лег опять и скоро заснул. В это время отелилась на дворе корова и стала мычать. Хозяйка услыхала, вышла на двор, взяла теленка, принесла в скотную и пихнула его на печь к попу, а сама ушла. Поп проснулся ночью, слышит: кто-то лижет его языком, схватил рукою теленка и стал будить казака.
— Что опять понадобилось? — сказал Ванька.
А поп:
— Ванька! Ведь у меня на печи-то теленок, и не знаю» откуда он явился.
— Вот еще что выдумал! Сам родил теленка да и говорит: не знаю, откуда взялся.
— Да как же это так могло статься? — спрашивает поп.
— А вот как: помнишь, батюшка, как мы сено клали, мала ли ты бегал за коровами! Вот теперь и родил теленка.
— Ванька! Как бы сделать, чтобы попадья не узнала?
— Давай триста рублев, все сделаю: никто не узнает!
Поп согласился.
— Смотри же, — говорит казак попу, — ступай теперь тихонько домой да надень вместо сапог мои липовки[107].
Только что ушел поп, казак тотчас к хозяину:
— Ах вы, ослы! Ведь не знаете того, что теленок попа съел, оставил только одни сапоги; ступайте посмотрите.
Напуганный мужик обещал казаку триста рублей, чтобы обделал дело так, чтобы никто про это не узнал. Ванька все обещался сделать, взял деньги, сел на лошадь и поскакал за попом. Нагнал его и говорит:
— Батюшка! Теленка-то хозяин хочет привести к попадье да сказать, что ты его родил!
Поп еще больше испугался и набавил Ваньке сотнягу: только обделай все тихонько.
— Ступай себе, все сделаю! — сказал казак и поехал опять к мужику.
— Ведь попадья сойдет с ума без попа, тебе худо будет! Этот простофиля дал казаку еще сотнягу:
— Только обмани попадью да никому не сказывай!
— Хорошо, хорошо! — сказал казак; приехал на погост, содрал с попа денежки, отошел от него, женился и стал себе поживать да добра наживать.
Пришел великий пост: надо мужику идти на исповедь к попу. Завернул он в кулек березовое полено, обвязал его веревкою и пошел к попу.
— Ну, говори, свет, в чем согрешил? А это у тебя что такое?
— Это, батюшка, белая рыбица, тебе на поклон принес!
— Ну, это дело хорошее! Чай, замерзла?
— Замерзла, все на погребе лежала.
— Ну, когда-нибудь растает!