— «Синие кони на красной траве», «Так победим!», «Диктатура совести», «Дальше, дальше, дальше!» Не слабо, согласитесь… Говоря коротко, Шатров крушил сталинизм ленинизмом или иначе: своим как бы «идеальным Лениным» вспарывал гнойники времени, в котором всем нам довелось жить.
Но это — для сведения. А в гости к мэтру я напросился не о его Ленине потолковать, а все-таки о своем Льве Толстом, о будущей пьесе, которая заваривалась как именно документальная драма. И неожиданно выплыла одна методологическая проблема, которая меня смущала. Ее и хотелось «обмять».
Задумывая новую пьесу или сценарий, идешь обычно от общего к частному. Сначала начинает брезжить общий образ произведения, потом появляются, обретаая характерные черты, персонажи, главная сюжетная линия дробится на отдельные сцены, а внутри сцен рождаются конкретные реплики. С самого начала я и чувствовал, и понимал, что пьеса о «великом печальнике народном» невозможна без некоей пусть краткой, но непременно выразительной сцены, которая бы показала Толстого в деревне, в непосредственном общении с крестьянами. Она не должна была выглядеть заплатой, некоей формальной вставкой, а должна была драматургически увязаться с целым, чтобы ее персонажи естественно продлились, вросли в живую ткань пьесы. Суметь сделать именно так — обязанность драматурга как профессионала. Это-то я понимал, но я понимал и другое: весьма приблизительное мое представление о быте и языке той деревни просто не позволит мне выписать столь необходимую сцену на достойном уровне. Не мог же я в столь ответственном месте позволить себе гнать отсебятину.
Аналогичная ситуация возникала и с проведением в пьесе другого — обязательного в произведении о Толстом — мотива — церковного. Видимо, без спора с каким-либо священником тоже не обойтись. Но и здесь я не чувствовал себя достаточно готовым. А материя тонкая, доморощенная самодеятельность тут тоже недопустима.
Такая вот ситуация: надо полюбить, а не любится, надо сцену написать, а не можется.
К Шатрову я пришел не потому, что не находил выход, а потому, что выход нашел. Хотелось окончательно утвердиться, что он правомочен. Точнее Михаила Филипповича с его опытом драматурга-документалиста никто в стране мне бы на мой вопрос не ответил.
Итак, снова вспомним, что наряду с текстами, сочиненными мною, многие диалоги в пьесе строились на основании текстов, действительно, когда-то произнесенными в доме Толстого, или тех, что зафиксированы в многочисленных мемуарах, дневниках, письмах и прочих реальных свидетельствах давно прошедшего времени. Почему и жанр обозначен как документальная драма.
А теперь вспомним о незаконченной пьесе Льва Толстого «И свет во тьме светит». Общепризнано, что она — самое автобиографичное произведение Толстого. Главный герой Николай Иванович Сарынцов — полное альтер эго автора. Те же сомнения и метания, те же конфликты в семье, то же непонимание средой духовных исканий героя, то же отношение к армии и церкви, даже мотив ухода-побега проблескивает в незаконченной этой пьесе. Но нет у нее последнего акта, да и предыдущие выглядят очевидно недоработанными. Редкие попытки поставить на сцене этот незавершенный драматургический опус всегда заканчивались неудачей. Что понятно. У пьесы все-таки всегда должны быть начало, середина и конец.
Но если правильно сказанное, то не менее правильно и другое: «И свет во тьме светит» остается ярким и убедительным документом к биографии писателя. А значит, нет вроде бы методологических противопоказаний для использования некоторых штрихов и деталей из этого документа в диалогах и сценах в той документальной драме, которой занимаюсь я. Пусть и небольшая сумма толстовских реплик (звучат же и другие, из других источников) прозвучит в новой пьесе, но они гарантируют лингвистическую и содержательную достоверность. А люди в зрительном зале, которым и дела нет до проблем драматурга, скажут только спасибо.
Миша повел лохматой бровью и спросил неторопливо: «Ну и что тебя смущает? Рассуждаешь правильно. Документ, знаешь, это понятие емкое».
— Но могут придраться — прямое заимствование, скажут.
— Тогда в пьесе, состоящей из документов, можно придираться к каждой реплике. Что ни документ, то заимствование! В документальной драме важно, какие взяты документы, как они осмыслены, в какую общую конструкцию включены, как двигают действие, ну и так далее. Действительно, у документов — много авторов, а вот в пьесе по документам — один, тот, что на афише. А чтобы никому ничего не казалось, в том числе профанам, я обычно пишу к пьесе небольшое послесловие, комментарий такой — объясняю «условия игры», общие принципы. Сочини кратенький комментарий, скажи об особенностях твоего подхода, и дело с концом. И публикуй вместе с пьесой.
Осталось поблагодарить Шатрова за дельный совет. В тираже «Ясной Поляны», изданном Авторским обществом, а потом и в журнале «Театр» № 11 за 1973 год, где была опубликована пьеса, есть мое к ней послесловие — «От автора». Приведу его с небольшими, не меняющими смысл купюрами:
«Трудность при написании драмы «Ясная Поляна» состояла не в скудости или отсутствии материала, а, напротив, в его обилии. Трудность заключалась в отборе. А потом уже в конструировании отобранного — чтобы отжатое в пьесу сложилось в произведение действенное и увлекающее, несущее заряд эмоциональности и идейности.
Сцена с ее особенностями выдвигала свои требования, звала к самоограничению в интересах большей театральной стройности. Отсюда, например, выпадание из рассказа ряда реальных лиц, участников подлинных событий. Отсюда и персонажи типа музыкант, писатель, помощник — концентрация черт нескольких музыкантов, писателей, помощников и секретарей, бывших в Ясной Поляне и оставивших свои важные свидетельства.
В пьесе едва ли сыщется много реплик — и развернутых, и самых кратких, которые бы на самом деле не звучали в Ясной Поляне или не были предопределены разного рода документами и подтверждениями. В этом, кстати, смысл использования и отдельных мест из самого автобиографического сочинения Л.Толстого — незаконченной им пьесы «И свет во тьме светит».
Но, конечно, я оставил за собой право компоновать события и сцены, текстовые и фактологические данные источников в соответствии с собственной творческой задачей.
Хотелось хотя бы в малой степени донести до зрителей живые черты толстовского образа, обрисовать его окружение, попытаться выявить в зримом действии те пружины, которые напрягали и двигали яснополянский конфликт, в подтексте которого крылись причины широкого исторического плана, помноженные к тому же на своеобразие гениальной и противоречивой личности, показать средствами драмы события последних лет жизни Л.Толстого.
Мне хотелось показать, как совокупность объективных и субъективных сил, сплетясь тяжким узлом, сделала для Л.Толстого невыносимой жизнь в Ясной Поляне, в той самой Ясной Поляне, где он родился, которую так любил и назвал все-таки «тюрьмой без решеток», покинул ее, совершил подвиг. Подвиг не только потому, что в неведомый путь отправился восьмидесятидвухлетний старик (а это само по себе поразительно), а прежде всего потому, что в этом было проявление активнейшего протеста против того уклада жизни, который Л.Толстой презирал, отрицал и с которым не захотел мириться…»
Сочинив по совету Шатрова данный текст и будучи теперь уверенным, что при доброй воле теперь любой в состоянии постигнуть «условия игры», предложенные драматургом, я успокоился. Но, как выяснится позже, успокоился напрасно. Кроме доброй воли, бывает еще и злая. И она способна на многое. Например, может сорвать исключительно красивое дело. Поскольку разговор у нас откровенный, то и об этом расскажу в подходящем месте.
ТАБУ НА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА
В нашей 2-й немецкой группе на филфаке среди крайне ограниченного круга лиц мужеского пола одно лицо было круглое, губастое, доброе и, как бы сейчас сказали, для того времени знаковое. В том смысле, что в лучший университет страны, при диком конкурсе без взяток и протекций был принят паренек из самой-самой глубинки, из глухой деревни, где единственную газету — «Учительскую» — получала учительница. Звали его Аркадий Баландин. На первом курсе Аркаша еще называл рояль столом — из-за их общего сходства, а вскоре после пятого успешно защитил диссертацию на звание кандидата филологических наук по фольклористике. Мировую культуру все пять лет обучения он постигал с дикой скоростью. Это было даже видно. Подвыпив в день стипендии с друзьями в общежитии, а среди них был и будущий критик Геннадий Калиничев, его дружок, Аркаша становился принципиальным и горячо выкрикивал: «Меня трогай, Генку трогай, но Ницше — не трогай!» Честь Ницше была неприкосновенна.
