Не дожидаясь ответа, он взял со своего письменного стола, над которым висел портрет Насти, тонкую, очень острую полоску из камня, похожую на лезвие ножа, только без рукоятки, и протянул Стасу.
— Что это? — тоном экзаменатора спросил он.
— Ножевидная пластинка. Мезолит либо ранний неолит. Возраст не менее семи-восьми тысяч лет. Место находки, судя по материалу и обработке — район Оки, — уверенно ответил Стас, которому встречались подобные предметы, только гораздо худшего качества изготовления, во время раскопок неподалеку от Коломны.
— Правильно. Садись, пять! — одобрил Владимир Всеволодович и, когда тот сел на старинный резной стул, продолжил: — Ее подарил мне один мой знакомый, впрочем, и отчасти твой тоже. Не будем называть его имя. Хватит и того, что оно известно всему миру. Так вот, когда я одно время начал превозноситься и чаще подобающего говорить «я» да «я», он дал мне эту пластинку, рассказав, как она помогла избавиться ему от этого «я».
— Как? — заинтересовавшись, рывком подался вперед Стас.
— Осторожней! — предупредил Владимир Всеволодович. — Этот стул прослужил людям триста лет и послужит еще сто, а то и двести, если на нем так не будут вертеться!
И продолжил:
— Видишь, как искусно и гармонично сделана эта, казалось бы, простая пластинка. Во-первых, изящно. Во-вторых, необычайно красиво. И, в-третьих, максимально удобно для работы. Использована каждая природная выщерблинка или наоборот, выступ. Безусловно, изготовил ее гениальный мастер. И его имя наверняка гремело на всю округу. А как звали его, ты, случайно, не знаешь?
— Откуда? — с удивлением во все глаза уставился на академика Стас. — Да и разве это — возможно?!
— Вот и тот мой знакомый, а вслед за ним и я, подумали. Пройдет тысяча… пять… десять тысяч лет. Наконец, если даст Господь, миллион. И точно также и о нас, несмотря на всю нашу сегодняшнюю известность, никто не узнает. Так стоит ли, скажи мне, после этого хоть чем-то тщеславиться в этой жизни?
— Нет, — подумав, согласно кивнул Стас.
— Вот так и ты. Забудь об этом мыслефоне. Не уподобляйся тому, тоже наверняка талантливому, но мало что соображающему мастеру, который вместо того, чтобы сделать что-то действительно полезное и нужное людям, высунув, наверное, от старания язык, вырезал поддельный сестерций Нерона. И потом…
Владимир Всеволодович встал, прошел к своим полкам и принес маленькую, изрядно потертую, медную монетку.
Положил ее на стол перед Стасом.
Тот посмотрел на нее и с удивлением взглянул на академика.
Это была одна российская копейка 1903 года.
Пожалуй, самая распространенная и не имевшая никакой цены даже среди начинающих нумизматов монета.
То есть, цена у нее, конечно, как и всем предметам старины, была, но, по нынешним временам, — тоже копейки!
Да и то, тем более в таком состоянии, никто не возьмет!
Тем не менее, Владимир Всеволодович почему-то бережно взял ее и задумчиво сказал:
— Видишь дату? В этот год в России произошло великое духовное событие: был канонизирован преподобный Серафим Саровский. В его прославлении участвовал весь народ, начиная с Государя и заканчивая простолюдином. А сколько чудес было явлено в это время! Какая благодать сошла к нам с Небес! И, заметь, — перевернув монетку оборотной стороной, продолжил академик. — В этот же самый год создается партия большевиков, которая через четырнадцать лет сделает из великого государства бедную страну и поведет самую настоящую богоборческую войну. Один год — и два столь полярных события…
Владимир Всеволодович положил копейку на стол.
— Это всего лишь один пример того, что наша жизнь и все в ней — обоюдоострый меч. И таких примеров — тысячи, миллионы… Взять тот же хирургический скальпель. Им можно вырезать злокачественную опухоль, либо выйти с целью грабежа на большую дорогу и убить человека. Так и твой мыслефон. Возможно, он и нужен был бы в судебной практике, как более совершенный детектор лжи. Но им вполне могут воспользоваться и преступники.
А что будет со словом? Каждый тогда, независимо есть у него талант или нет, порядочный он человек или, мягко говоря, наоборот, сможет стать писателем и выдавать человечеству свои материализованные на бумаге мысли. И так сейчас уже не знаешь, что творится на книжных полках магазинов. Классика — этот водораздел между истинно ценным в человеческой культуре и низкосортным, пошлым, словно плотина еле-еле выдерживает этот страшный напор. А что будет тогда? Грязевой поток! Сель! Всеобщее засорение умов! Нет, безусловно, будут и достойные, а может, и достойнейшие произведения, но…
Слушая такое, Стас только удрученно качал головой.
А Владимир Всеволодович продолжал:
— Настоящий писатель испокон веков был хранителем истинных культурных ценностей своей страны, всего человечества. Не случайно бытовала пословица: «Государство, которое убивает поэтов, обречено на вырождение!» Ведь человек, создающий книги, трепетно даже сказать, является служителем в храме слова! И, как признавались многие из них, это хоть и приятный, но прежде всего — каторжный труд! Когда исследователи творчества великого Гоголя познакомились с его черновиками, то были просто потрясены. Первые варианты оказались слабее сочинений школьников-двоечников. Но переделывая их вновь и вновь — на десятый раз, Гоголь довел их до образца совершенства во всей русской словесности!
А знаешь, как работал Жюль Верн? — Владимир Всеволодович посмотрел на Стаса и, увидев, что тот отрицательно покачал головой, сам же ответил: — Сначала он все из своих — заметь, почти сотни! — больших романов писал простым карандашом. Потом тщательно редактировал при помощи того же карандаша и резинки. И, наконец, обводил каждую букву чернильным пером!
Я вообще считаю благословенным то время, когда писатели работали гусиными перьями. А еще лучше — высекали свои книги на камне. Вот тогда действительно не было ни единого лишнего слова! А ты — мыслефон…
Настенные часы громко и выразительно отстучали семь раз.
Владимир Всеволодович спохватился и выразительно посмотрел на них.
Стас поднялся.
Попрощался.
И когда Владимир Всеволодович в третий раз спросил:
— Так у тебя точно ничего не случилось?
Вздохнув, направился к выходу.
— Ну, тогда передавай привет Лене! — крикнул ему вдогонку хозяин.
Стас, словно налетев на невидимую преграду, остановился.
Медленно обернулся.
И беспомощно посмотрел на Владимира Всеволодовича.
Так конец встречи стал ее новым началом.
— Вы что поругались? — спросил Владимир Всеволодович, когда Стас, по его жесту, снова осторожно присел на самый краешек стула.
— Да вроде как нет. Но — расстались! И судя по всему навсегда…
— Ты что, чем-то обидел ее?
— Нет… — решительно замотал головой Стас.
— Тогда в чем же дело?
— Если бы я сам знал…
— Тогда тем более это надо выяснить, — возмутился Владимир Всеволодович. — Причем здесь и немедленно! Чтобы только зря не мучились ни ты, ни эта славная девушка!
— Не могу, — развел руками Стас. — Она не возьмет трубку, как только увидит мой номер…
— Ну что ж, тогда позвоню я! — решительно сказал Владимир Всеволодович, взял свой телефон и, перехватив недоуменный взгляд Стаса, усмехнулся: — Думаешь, один ты такой особенный, что только у тебя ее номер есть? Нет, брат, она и мне время от времени позванивала, все спрашивала, как ты. Да вот только в последнее время, и правда, как-то нехорошо замолчала.
— Алло! — нажав нужные кнопки, сказал он. — Это — Елена Будко? Точно Будко? Я не ошибся? Ну, здравствуй, Леночка! Здравствуй, моя славная! Да-да, он самый. Владимир Всеволодович. Как говорится, собственной персоной. Что? Стас? Д-да… И он тоже здесь!
Стас что было сил вцепился пальцами в ребро стула…
— Не буду, не буду! — между тем упрашивающе заговорил академик.
И он понял, что Лена сразу предупредила, что не станет разговаривать, не то что когда ему вдруг передадут трубку, но даже и вообще, если речь будет идти о нем.
Где-то бесконечно далеко, едва различимо слышался ее голос.
И даже от этого Стас был уже счастлив…
А Владимир Всеволодович, тем временем, продолжал разговор.
