Да и самому Короткевичу совсем не чужда устремленность в будущее. Некоторые его стихотворения могли бы служить эпиграфами к фантастическим произведениям:
Плывет низиной горький запах дыма.
Деревья облетают шелестя.
О вы, которым здесь встречать любимых
Под кленами столетия спустя,
Поймете ли, что вот и мы когда-то
Любили, жили, так же, как и вы.
Но вечна лишь земля, ее закаты
И желтый лист на зелени травы.
В. Короткевич — ярко выраженный романтик. Романтика же, как и сатира, хотя и по-своему, близка фантастике (необычностью ситуаций, контрастностью красок, экзотичностью обстановки).
Все эти задатки для перехода к формам современной фантастики обнадеживающе совпадают с намерениями самого В. Короткевича.
Теперь предложим несколько анонимных цитат, не называя до поры до времени ни произведения, из которого они взяты, ни его автора. В тех же целях придется засекретить и персонажей, которые будут вести диалог. Окрестим их условно Оптимистом и Пессимистом.
Оптимист развивает гипотезу, заимствованную совершенно откровенно из какого-то фантастического романа: «Мы, земляне, с высоты этой гипотезы не сами по себе, а под наблюдением: какая-то сверхцивилизация ставит опыт, чтобы решить, можно ли допустить, подключить нас к себе. Или же—«закрыть опыт».
Он же. Раньше сколько поколений рождалось, жили, помирали—и все это при одной формации. Казалось людям, что нероны, людовики, Николаи—это навеки, что рабство, что абсолютизм, что капитализм не кончатся никогда. А сейчас в одну человеческую жизнь вмещается и первое, и второе, и четвертое. Можно умнеть—и врозь и скопом. Одной ногой—в крестовых походах, второй—на далеких планетах... Разве нет у тебя такого чувства, что на одной плоскости нероны, людовики, гитлеры, а на второй— гармоничный мир ефремовской Андромеды?
Пессимист. Восемьсот тысяч лет «мы» бродили стадами по холодным плато, расставшись с обезьяньими райскими кущами, каких-то полста тысяч лет «мы» существа, так сказать, разумные. Но как только ими стали, разумно разбежались в самые дальние концы планеты, подальше от других, которые для нас уже не «мы». Потом снова обнаружили друг друга, открыли, узнали, обрадовались, а заодно и колонизировали тех, кто послабее и попроще. Аж до атомной энергии gomo sapiens поразумнел! И что же? Не по второму ли витку идем? Не тот ли самый разумный рефлекс подталкивает, подначивает нас разбежаться снова, уже по всему Млечному пути?
Не из фантастического ли романа выхвачены эти отрывки? Кто это так легко манипулирует тысячелетиями, ведя отсчет в обоих направлениях—в прошлое и будущее? Участники «Клуба фантастов»? Или ученые, прокатившиеся взад и вперед по земной истории в машине времени? Или, может, это землянин беседует с пришельцем из космоса?
Возможно, наша уловка и наивна, ибо кто же не знает «Хатынсной повести» А. Адамовича. А принадлежат цитаты центральному герою повести Флориану Петровичу Гайшуну и его постоянному оппоненту Борису Бокию.
Может показаться искусственной попытка подключить земную, трагическую, насквозь белорусскую тему «нашей святыни—Хатыни» (Г. Буравкин) к фантастике. Но давайте разберемся.
Споры близкого автору Гайшуна и скептика Бокия нужны, можно сказать, для «масштаба»: чтобы включить материал повести в события и проблематику современности. Мысли автора не укладывались в границы образного отражения. Его тревога выплескивалась в публицистику, которая врывается в повесть как слегка завуалированное дыхание сегодняшнего дня (напомним, что повесть была написана и опубликована до окончания войны во Вьетнаме, до «потепления» политической атмосферы во всем мире). На этих небольших и немногочисленных публицистических островках, четко отделенных от основного текста, бушует полемика о том, «быть или не быть человечеству?» и что нужно сделать для того, чтобы «быть».
Хатынь у А. Адамовича—не только предмет изображения, но и своего рода прожектор, с помощью которого он высвечивает историю во всех ее измерениях. Впереди видится «гармоничный мир ефремовской Андромеды», достижимый в том случае, если каждый сделает максимум того, что он может сделать. В этом смысле повесть ультимативна. Она не только показывает. Она зовет, она требует дела во имя мира. Война кровавила и пепелила землю Вьетнама и по временам казалась запалом к новой мировой катастрофе. И этим святым и понятным каждому человеку желанием—предупредить, остановить—идейно., и эмоционально оправдывается авторская публицистика, искрометная, оригинальная, хотя и контрастирующая в какой-то мере с пластикой чисто изобразительных решений.
Масштабы осмысления хатынских событий обусловили включение в повесть элементов, очень напоминающих текст фантастического произведения, обращение к терминологии науки и научной фантастики. Сцепление разновременных событий, их «вселенское» осмысление необычайно повышают эмоциональное напряжение повести, глубину авторской (и читательской) боли, гнева, тревоги. Пожалуй, именно поэтому «Хатынская повесть» написана непривычно суровыми красками: огненными, слепящими, кроваво-черными. Это поэтическое следствие авторской концепции, которая намечена уже в эпиграфах к повести. Их три: первый—из документов второй мировой войны (об уничтожении фашистами в Белоруссии людей в деревнях), второй—из «Исповеди» американского лейтенанта Колли, повинного в уничтожении вьетнамской деревни Сонгми, третий — из «Обращения» советских космонавтов к людям Земли из Космоса 22 июня 1972 года. Если, читая повесть, все время держать в уме эпиграфы и через них всматриваться в текст, обнаруживается очень своеобразное, но тем не менее очевидное единство авторского замысла. Тогда резко очерченные внешне границы между обнаженной публицистической мыслью и мыслью художественной начинают размываться, публицистические островки оказываются соединенными с «материком» повести многочисленными, незаметными на первый взгляд переходами
Но почему же в публицистике «Хатынской повести» слышны фантастические мотивы? Да все по той же причине: фантастика едва ли не самая естественная и удобная форма художественного выражения космического мышления современного человека.
Интересны и некоторые (а их немало) формулировки Адамовича-исследователя, выполненные, в отличие от «Хатынской повести», без всякого образного прикрытия. Вот фрагмент из статьи о белорусской литературе, в которой проблемы собственно фантастики не затрагиваются вовсе: «Сегодня мы, земляне, делаем научные, технические усилия, чтобы услышать, уловить из глубин космоса сигналы вероятных мыслящих существ, внеземных цивилизаций. Занялись этим мы, люди, и оттого, что возможность техническая появилась, а человек ненасытно любознателен, и оттого, что мы сами, благодаря спутникам, «Союзам» и «Аполлонам», становимся космической цивилизацией, и еще—от сдвоенного чувства надежды на открытие иных цивилизаций и желания поскорее убедиться, что мы во вселенной не одиноки, не «случайность», что мы не могли не «возникнуть».
У А. Адамовича нет фантастических произведений, но фантастические темы, фантастические мотивы уже вошли в его творчество—и художественное, и исследовательское. Аналитик стремится к образной форме и блестяще владеет ею. Художник настроен на обобщения глобального охвата. Какие прекрасные предпосылки для работы в жанрах современной фантастики!
Большинство крупнейших современных писателей-фантастов—люди с «двойным зрением», «двойным мышлением»—художественным и аналитическим. Да, здесь есть над чем подумать!
Среди белорусских писателей мы видим не только потенциальных фантастов или фантастов «по совместительству». Есть и готовый; так сказать, «фантаст-профессионал». Это Владимир Шитик. Он упорно уже больше десяти лет работает в «своем» жанре.
Рассказы и повести В. Шитика занимательны, но недостаточно самобытны и напоминают эскизы, где сюжет и тема обозначены старательно и в то же время робко. Нет в них того полета мысли, который, собственно, и дает жизнь фантастике. Нужно, правда, сказать, что в последних рассказах В. Шитика наметились отрадные сдвиги.
Критика доброжелательно и в общем справедливо отнеслась к нему, но редкие рецензии и обзорная скоропись в монографиях, думается, мало помогают одинокому пока белорусскому фантасту.
Роман М. Гамолко «Шестой океан» в свое время привлек к себе внимание затейливым детективным сюжетом и негодующими отзывами критики. Наиболее резким было выступление М. Черненко в «Литературной газете» (1962, 26 июня). Рецензия на русский перевод романа называлась «Космическая пошлость» и была выдержана в духе заголовка. Критический шлагбаум настолько решительно опустился перед начинающим фантастом, что отбил у него желание продолжать работу в этом направлении. Огромное, на пятьсот страниц, произведение действительно «не получилось». Критики были правы. Но их справедливо-негодующие отзывы были не конструктивны, они отпугнули от фантастики других начинающих авторов. Что же касается самого М. Гамолко, то ему следовало бы оказаться более «критикоустойчивым» и учесть опыт первой неудачи.
