обложку паспорта.
Глава 12
В Семиречье меня занесло совершенно случайно, будто порывом осеннего ветра сухой,
оторвавшийся от ветки листок.
Уволившись из рыбокомбината, я полтора года колесил по Сахалину, перебиваясь
случайными заработками. За это время пришлось «помыть» золото в Лангери, поработать
три месяца в изыскательской экспедиции под Южно-Сахалинском и отходить полгода
судовым электриком на СРТ «Зверобой» от Управления морского рыболовного и
зверобойного флота (УМРЗФ). Это было моим последним местом работы. Здесь я
насмотрелся такого!.. Что там - моя кабарга?!
Мы добывали тюленя-лахтака в шельфовой зоне Курильских островов. Моря, омывающие
Дальний Восток, зимой покрыты льдом. Лишь в Японском море и в открытых водах
северо-западной части Тихого океана, подверженных влиянию теплого течения Куросио, возможна круглогодичная навигация.
«Били» как взрослого тюленя, так и их детёнышей. Щенится лахтак или морской заяц
открыто на льду в марте-мае. Щенки одеты в коричневые шубки, которые через две-три
недели станут пепельно-серыми. Детёныши человека не боятся, подпускают стрелка
вплотную, и убивали их простыми дубинами.
Взрослых животных стреляли из нарезного оружия позже, после линьки, когда они мало
двигаются, почти не кормятся, а сутками лежат на льду у кромки разводий.
Как электрик, я на лёд не спускался. Но разделывали тюленя на палубе, на виду. Так что
кровушки я «нахлебался» в этой экспедиции на всю оставшуюся жизнь.
В море работали день и ночь, а после рейса - пили…
Когда, наконец, до меня дошло, что денег здесь я не скоплю, а здоровье, скорее всего, потеряю, собрался ехать домой. Короче, сытый по горло экзотикой и самостоятельностью, обиженный на весь белый свет, задумал вернуться на «материк».
В кассе меня «обрадовали». Паромная переправа Холмск - Ванино летом перегружена, а
билеты заказывают предварительно, дней за семь-десять до отплытия.
Как же быть? Ждать неделю или ехать по железной дороге дальше, до Южно-Сахалинска, и лететь на «Большую землю» самолётом?
Чтобы как следует обмозговать возникшую дилемму, я заскочил в ближайший к
Морвокзалу пивной зал. Заказав пару кружек пива и отыскав свободное место за круглым
мраморным столиком, огляделся.
Два торговых морячка, «дошедшие» до определённой кондиции, во весь голос, обсуждали
свои флотские проблемы. Они уже подзывали официанта, собираясь «отчаливать».
Немолодой, но ещё крепкий, как гриб-боровик мужчина, одетый в несгибаемый
брезентовый дождевик, хмельными глазами приветливо на меня поглядывал. Похоже,
желал пообщаться, но, не решался заговорить первым. От него пахло лесом. Чокнувшись
пивными кружками я представился, разговорились… Михалыч, как звали моего
случайного собутыльника, работал в лесничестве, под Холмском.
- Давай к нам, - заявил лесник, как только я рассказал ему о сложностях с билетом на
паром.
– Или вот что: съезди лучше в Семиречье. Недалече, на автобусе… У нас тут жить негде, а
там с этим делом попроще. В Семиречье лесничим - Тимофей, хороший мужик. Мой
кореш, между прочим. Тимофей тебя возьмёт… Вон ты какой здоровый и видно, что не
сидел, - соблазнял новый знакомый.
- Скоро начнёт подмораживать, а лесопосадки не окончены. Людей нет, лесники сами за
мотыги берутся. Кому охота без премии оставаться? И койку дадут…
Михалыч, увлёкшись перспективой помочь хорошему человеку, воодушевился и в
очередной раз потянулся к моим папиросам.
– Пару недель поработаешь, лишняя копейка кому помешает? И очередь на паром
подоспеет.
Пришлось сходить в магазин и выпить ещё, за знакомство. Михалыч «поплыл». Стал
изливать душу, что «болело». А волновали его больше всего на свете семейные неурядицы
внука Юрки.
- Я Тамарке говорю, - перегнувшись через залитую пивом мраморную столешницу жарко
дышал мне в лицо Михалыч, - терпи…
- Баба, она терпением крепка. А она мне, дескать, Юрка твой - пьянь подзаборная и, как
мужик, ни на что не годен... Дура, говорю, - волос долог, а ум – короток!.. Ты приласкай
мужика-то, похвали, язык, чай, не отвалится… Знаешь, как старики говорят: «Похвали
меня, глупая, - разорву тебя «до; вуха». Эх… - махал горестно рукой в конец захмелевший
лесник.
Воспользовавшись паузой в словоизлиянии Михалыча, я сердечно с ним попрощался и
поспешил на автовокзал. Уже часа через полтора расспрашивал случайно попавшегося
мне на пути жителя Семиречья о том, как найти лесничество.
*
Контору лесничества трудно было не заметить. Сложенное, из ещё не потемневшего от
времени бруса, одноэтажное, с пятью окнами по фасаду, здание возвышалось на крутом
берегу Лютюги, на опушке леса. На плоской вершине заросшей ельником сопки - самом
высоком месте посёлка. Чуть на отшибе. Именно здесь речка разделяется на семь рукавов, по берегам которых расстроился посёлок.
Вокруг, сколько видел глаз, возвышались поросшие побагровевшим от ночных заморозков
лесом и всё ещё зелёным Курильским бамбуком сопки. Стремительно несся вниз,
говорливо журча, пенный поток. Насыщенный хвойным запахом, по-осеннему прозрачный
воздух хотелось пить. Замерев в предзакатной истоме, природа готовилась к отдыху.
«Остаюсь. Гвоздями никто меня к месту не прибьёт, не понравится – уеду».
Тимофей с семьёй жили в казённой квартире, при лесничестве. Он в это предвечернее
время находился дома и вышел на крылечко, что-то дожёвывая, прямо от стола -
загорелый, чуть за тридцать, остролицый, невысокий и поджарый. Выслушав меня,
кивнул:
- Временно на лесопосадки до конца сезона. Работа сдельная, - вопросительно посмотрел
на меня и, заметив в глазах согласие, пошёл со двора, жестом приглашая за собой.
- Как зовут-то?.. Михаил?.. Из Ленинграда?.. А к нам как?
Обогнув здание конторы, подвёл меня лесничий к маленькому домику, скорее времянке.
- Жить будете с Володей, места хватит,- толкнул незапертую дверь Тимофей и зашёл в
помещение первым.
Я протиснулся следом, чувствительно приложившись головой о низкую притолоку.
Сразу за порогом - небольшая мастерская, наскоро приспособленная для проживания. По
бревенчатым стенам развешаны упряжь, березовые веники, коромысла, верёвки,
плотницкие инструменты и рабочая одежда. Стол, электроплитка, рукомойник, две
железные с панцирной сеткой кровати, застеленные серыми байковыми одеялами. В
помещении пахло берёзовым листом, табачным дымом и чуть портянками.
- Располагайся,- лесничий указал на дальнюю от стола койку и покосился на мой рюкзак.
- Предпочитаю путешествовать налегке, - сыронизировал я.
Тимофей чуть заметно улыбнулся.
- Отдыхай, Володя с ребятами в тайге, скоро будут. Я ещё зайду…
Я огляделся - жить можно.
Вскоре за окном послышался заливистый собачий лай. Выйдя из времянки, я удивлённо
оглянулся по сторонам, пытаясь разглядеть местного цербера. Собаки нигде не было
видно.
Во двор лесничества въезжал «Урал» с коляской. Развернувшись, мотоциклист заглушил
двигатель, вынул ключ зажигания и снял мотоциклетный шлем. И, вдруг, неожиданно,
подняв к темнеющему небу весёлое курносое лицо, залаял. Тонко, заливисто и
удивительно похоже. Тут же откликнулись соседские псы. Один, другой, третий; лай
волной заполнил посёлок, разлился вширь, перетёк на другой берег реки.
Собачья разноголосица, то ли почуяв подвох, то ли посчитав, что долг выполнен, вскоре
затихла. Мотоциклист, очень довольный собой, спрыгнул с седла и, раскинув широко в
стороны руки, сладко потянулся. В последствие я узнал, что Семён - так звали
управляющего мотоциклом лесника - всегда оповещал о своём прибытии столь
необычным способом; в имитации лая он достиг небывалых успехов и очень этим
гордился.
В горах звук разносится далеко. Засаживая отдалённые сопки ёлочкой, мы с Володей
будем узнавать по этим позывным о подъезжающем леснике задолго до появления
мотоцикла на дороге. С удовольствием распрямив усталые спины и побросав
опостылевшие мотыги, станем спускаться вниз к палатке, встречать Семёна.
Семен - могучий пятидесятилетний сибиряк, неторопливый, с лицом равнодушным и, на
первый взгляд, сонным. Но за его показным равнодушием угадывалась готовность к
мгновенному действию, как граната с выдернутой чекой, которая не взрывается лишь
потому, что ещё - не время. В своё время Сеня служил в каком-то армейском
спецподразделении и демобилизовался в звании майора. О службе рассказывать не любил:
- Читайте книжки, там интереснее. Война – это пот, грязь и кровь. И никакой романтики.
Второй пассажир, неторопливо выбирающийся из мотоциклетной коляски, было видно,
