– Зик, – тихо окликаю я его.
Кое-кто оборачивается на меня, будто осуждая меня за вторжение, но никто ничего не говорит.
– А, Четыре! – восклицает Зик. – Я рад, что ты пришел. Я жутко устал… что случилось?
Зик переводит взгляд с моего лица на мой кулак, в котором до сих сжат листок бумаги. Я не знаю, как объяснить ему все, поэтому даже не пытаюсь.
– Мне нужно посмотреть запись с камеры снаружи моей квартиры, – выдавливаю я. – За последний час или несколько часов. Можешь помочь?
– Зачем? – спрашивает Зик. – Что стряслось-то?
– Кто-то был у меня дома, – объясняю я. – Я хочу знать, кто именно.
Он смотрит по сторонам, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. И не подслушивает.
– Послушай, я не могу – даже нам нельзя извлекать записи, если только мы не замечаем что-то странное. Здесь все на беспрерывной трансляции…
– Ты мне должен, помнишь? – настаиваю я.
– Я знаю. – Зик опять озирается по сторонам, потом закрывает старое диалоговое окно и открывает новое. Я смотрю, какой код он вводит, чтобы получить доступ к нужной пленке, и, к своему удивлению, я уже понимаю. И это – после всего лишь одного занятия! На экране появляется изображение – один из коридоров Лихачества рядом со столовой. Зик нажимает на картинку, и его сменяет другое – вид уже снаружи столовой. Затем на мониторе появляются тату-салон и больница.
Зик прокручивает записи с разных камер в лагере Лихачества, а я смотрю, как они мелькают, демонстрируя нам отрывки из обычной жизни лихачей – люди теребят свой пирсинг, стоя в очереди за свежей одеждой, тренируют удары в тренажерном зале… Макс находится в своем личном кабинете. Он расположился на одном из стульев, напротив него сидит женщина. У нее светлые волосы, завязанные в тугой узел. Я кладу руку на плечо Зика.
– Подожди. – Кусочек бумаги в моей руке уже не кажется таким важным. – Отмотай назад.
Зик подчиняется, и мои подозрения подтверждаются – Джанин Мэтьюз сидит в кабинете Макса с папкой в руке. У нее – прямая осанка, а ее костюм идеально выглажен. Я снимаю наушники с головы Зика, из-за чего удостаиваюсь сердитого взгляда, но мне все равно.
Макс и Джанин говорят тихо, но я их слышу!
– Я сузил круг до шести человек, – заявляет Макс. – Довольно-таки неплохо для второго дня, правда?
– Бессмысленно, – возражает Джанин. – У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась. В этом и заключался план.
– Вы никогда не спрашивали меня, что я думаю о плане, кроме того, вам незачем хозяйничать в моей фракции, – сухо произносит Макс. – Мне он не нравится. А я не хочу целыми днями работать с кем-то, кто мне не по нраву. Поэтому вы должны позволить мне хотя бы попытаться найти человека, который соответствует нашим критериям…
– Отлично. – Джанин встает, прижимая к себе папку. – Но, надеюсь, вскоре вы сможете признать свое поражение – ведь не найдете более достойного кандидата. Я не терплю гордость лихачей.
– Да, потому что Эрудиты олицетворяют смирение, – кисло выдавливает Макс.
– Эй, – шипит Зик, – мой руководитель таращится на нас. Отдай наушники. – Он снимает их с моей головы, отчего они ударяют мне по ушам, вызывая жгучую боль. – Тебе надо уходить отсюда, иначе я потеряю работу.
Зик выглядит серьезным и обеспокоенным. Я не спорю, хотя и не узнал то, что хотел, но я сам виноват, что отвлекся. Я ускользаю из диспетчерской. В голове кружатся разные догадки. Я до сих пор напуган тем, что отец побывал у меня дома и он намерен встретиться со мной наедине на пустой улице посреди ночи. С другой стороны, я нахожусь в замешательстве от того, что только что услышал. «У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась». Вероятно, они спорили из-за кандидата в лидеры Лихачества. Но почему Джанин Мэтьюз так волнует, кто будет нашим следующим лидером? Я размышляю над этим всю дорогу до дома, даже не отдавая себе отчет, затем сажусь на край кровати и глазею на противоположную стену. Я обдумываю разные, но одинаково безумные мысли. Почему Маркус хочет увидеться со мной? Почему эрудиты вмешиваются в политику Лихачества? Маркус собирается убить меня без свидетелей или предупредить о чем-то? Или пригрозить… О каком кандидате шла речь?
Я прижимаю подушечки пальцев ко лбу и пытаюсь успокоиться, хотя каждая новая мысль ощущается как колючка на затылке. Сейчас я не могу ничего сделать ни с Максом, ни с Джанин. Мне нужно решить, пойду ли я сегодня на встречу с отцом.
«В день, который ты больше всего ненавидишь». Неужели Маркусу было не все равно, что со мной творится? А что, если он и вправду замечал, что мне нравится, а что нет? Я ничего не понимаю. Мне всегда казалось, что он относился ко мне как к раздражителю. Но ведь несколько недель назад я выяснил, что он пытался предупредить меня насчет симуляции – как раз насчет того, что она на меня не подействует. Возможно, несмотря на все то ужасное, что он сделал и наговорил мне, он все-таки остается моим отцом. Наверное, именно поэтому он приглашает меня встретиться… Он пытается показать мне, что знает меня, и поделится со мной какой-то информацией. Эта мысль наполняет меня безумной надеждой, учитывая, что я так долго его ненавидел. Но возможно, в глубине душе он по-прежнему чувствует себя моим отцом, а я остаюсь его сыном.
* * *
Когда я выхожу из лагеря Лихачества, солнечное тепло до сих пор исходит от тротуара, хотя уже полвторого ночи. Я ощущаю его на кончиках пальцев. Луна закрыта облаками, поэтому на улице темнее, чем обычно. Но я больше не боюсь ни темноты, ни пустых улиц. Вот чему можно научиться, побив пару дюжин неофитов.
Я вдыхаю запах прогревшегося гудрона и неторопливо бегу, шлепая кроссовками по асфальту. В секторе Лихачества сейчас пусто – люди в моей фракции живут вместе, как стая собак. Видимо, поэтому Макс так озабочен тем, что я предпочел одиночество. Если я действительно лихач, разве я не должен проводить свое свободное время с лихачами? Разве я не должен стараться как можно быстрее влиться в сообщество лихачей и стать неотделимой частью фракции? Я обдумываю все это на бегу. Очевидно, Макс прав – я действительно избегаю людей, возможно, я недостаточно стараюсь. Я вырабатываю для себя удобный ритм, щурясь на дорожные знаки, когда замечаю их. Я знаю, что в этих зданиях ютятся изгои. Я пробегаю под железнодорожными путями, шпалы которых тянутся далеко вперед и сворачивают с улицы.
По мере того как я приближаюсь, «Втулка» вырастает в размерах. Сердце колотится в груди, но наверняка не из-за пробежки. Добравшись до платформы, я резко торможу, и пока я стою внизу лестницы, восстанавливая дыхание, я вспоминаю, как впервые поднялся по ступенькам в толпе улюлюкающих лихачей, которые кричали и увлекали меня за собой. Тогда было легко двигаться по инерции. Теперь мне надо действовать самому. Я начинаю карабкаться по лестнице, мои шаги эхом отдаются по металлу. Достигнув вершины, я смотрю на часы.
Два часа ночи.
Но на платформе никого нет.
Я хожу туда-сюда, чтобы убедиться, что в темных уголках не прячутся любопытные лихачи или изгои. Спуся две минуты до меня доносится грохот поезда, и я отчаянно ищу огонек света на его кабине. Не знал, что поезда ездят настолько поздно, – все электричество нужно выключать после полуночи, чтобы сохранять энергию. Может, Маркус попросил изгоев об услуге? Но с чего бы ему кататься на товарняке? Маркус Итон – мой отец – никогда бы стал подражать лихачам. Он бы скорее пошел по улице босиком. Фара головного вагона мигает лишь один раз, и поезд проносится мимо платформы. Он гудит и трясется, и только немного замедляет скорость. Я вижу, как какой-то худой и гибкий человек выпрыгивает из предпоследнего вагона. Это не Маркус, а женщина.
Я сжимаю листок бумаги в кулаке сильнее и сильнее, до боли в костяшках. Женщина шагает ко мне, и, когда она оказывается в нескольких футах от меня, мне удается ее разглядеть. Длинные кудрявые волосы. Выдающийся нос с горбинкой. Черные штаны Лихачества, серая рубашка Альтруизма, коричневые ботинки Товарищества. Худое и изнуренное лицо, покрытое морщинами. Но я знаю ее. Я никогда не смогу забыть лицо своей матери, Эвелин Итон.
– Тобиас, – шепчет она. Ее глаза широко раскрыты, как будто она удивлена не меньше, чем я, но это не так. Ей было известно, что я жив. А вот я помню урну со следами пальцев моего отца, которая стояла у него на полке. Я не забыл тот день, когда проснулся и обнаружил компанию бледных осунувшихся альтруистов у нас на кухне. До сих помню, как они уставились на меня, когда я вошел. А Маркус с наигранным сочувствием объяснил мне, что мама умерла посреди ночи из-за осложнений после выкидыша от чрезмерных физических нагрузок.
