двое… как на сельском
лубке – глаза будто серебряные блюдца – счастливые… румянец, как у
Милитрисы Кирибеевны, во всю щеку… притихли, замерли, можно сказать -
любовь окатила их горячим, и не моргают даже; на лавочке – милуются,
целуются; ладные, ненаглядные, друг от дружки не оторваться; и тоже -
румянец от напряжения момента; из палисадников – охи, охи; осипшие,
помрачительные, сногсшибательные, фикусы всякие и фокусы, и шуршания; на
крышах пузатенькие – по два, в одно сплочённые, алые сердечки, словно
птички, повыскакивали из форточек, уселись вместо флюгера и
расплёскиваются колоратурами: на все стороны света сладкой сладостью о
нежной нежности. А на часах городской администрации минутная стрелка
никак не расстанется с уходящей минуткой… дёргается, дёргается… ах!.. сил не
хватает оторваться… дёргается, дёргается… ах! и в новые объятия… а там
выстроилось их, в очереди…новых объятий…
… объятия, признания, целования, любования, обжигания, рядом, вокруг,
мимо, мимо… всё по двое и только он – один… в наваждении… мимо, мимо…
хоть закрой глаза и заткни уши.
В этот раз сиреневый коллапс застал на мысли о бренности живого, о
старении чувств…непробиваемым стал панцирь, да никто и не собирался его
пробивать (не собирался, да вот, оказывается), память ещё пробует извернуться
(не извергнуться, куда там уже? а извернуться) каким-нибудь лакомством, но
всё менее аппетитными кажутся розы… душистая рута… пьянящая, жёлто-
прозрачная акварель, платьице клёш… тонкой кисточкой по краям… распустила
кружева, вот, сейчас, готова присесть в старинном… поклоне-реверансе…
томит… прозевал… теперь уже что?.. прозевал… дрожащую на ресницах
любовь… пропустил, променял… такая любовь… она же есть… такая – в
зацелованных опухших губах… раз есть – кому-то досталась… поздний
одинокий шмель… садится на жёлтые ромашки, а те возмущённо
раскачиваются… нет в них уже ничего; во всяком случае, нет того сладкого,
тягучего летнего нектара… осталась только настоянная горькая липкость…
Эй, эй, эй! господин Репейник! Легко решили отделаться…
Воспоминаниями да сожалениями! У нас весна! Весна сейчас! Самая пора!
Сирень!..
И тут он схватился за сердце и вышел в дверь… поднял глаза и увидел
содрогающийся вокруг от любви мир, и увидел её…
Так, колосьев лишась, возгорается лёгкое жниво…1
…ах! какая Дафна?..
Ошеломлён красотою Юпитеров сын…2
1Из Овидия.
2Там же.
63
… какая Герса-роса?..
Новым огнём запылал;
На Левкотою глядишь;1
…какая Левкотоя, Дриопа, Аретуза?.. Ты звонче нимфы, стремительней
горного ручья, прозрачней ключа, алей зари, белей белого дня, ярче звезды… да
что там говорить… в очередной раз подстерегли Лепушка… то бишь, уже
Чертополоха, Сирень и Время, но в этот раз всё по-другому. Он не смел… не
смел, хоть неистовствовало неистовство внутри, хоть рвалось наружу ласками;
не смел… потому что ласкать хотелось то, что никогда уже не согласится, чтоб
ты его ласкал, никогда не ответит на твои ласки и никогда не задрожит
желанием твоих ласк. НИКОГДА обрушилось на него, застало вдруг и вдавило
в прошлое – тяжёлое и уже пустое, как безысходный вздох-выдох. А будущее,
НИКОГДА, превратило в одиночную тюремную камеру, без окон, без дверей и
без надежд из неё выскользнуть… разве только в другую жизнь…неужели есть
ещё и другая?..
Вот она, капустница, летит… куда?.. зачем?.. под капустным листом
оставила она своё будущее… а теперь?.. куда?.. и лишь костёр, который
специально для этого случая распалил демон жалости, избавит от напрасного
трепыхания или река встретится и накроет мягким спасительным удушьем…
удушливое убьёт безличное местоимение «ни-ког-да»… сквозь безличие
которого проступает лицо… и господин Время, потому что он величина вечная,
и удивляется совсем не тому, чему удивляются величины преходящие -
господин Время, если ему даже жалко, всё равно пройдёт мимо и дальше.
А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и
стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые
папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях
назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и
шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках…
Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит, туда, где она –
юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и
увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад,
мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая
нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой… шепчет: «…это… я… хотела…
не…», – будто извиняется перед ним за то, что, вдруг, захлестнула его такой
удавкой, перехватила его дыхание…«Моё почтение!»… – Нет! он не смотрит
туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»…а
она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных
откровений юродивого живописца…
И только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена,
выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только
1Ещё раз из Овидия.
64
тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его
очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не
исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают
мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь.
Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто
не видит… от звёзд не спрячешься – они видят и хоть не расскажут никому, но
меж собой будут обсуждать и хихикать, и хоть сами из несчастий и
злоключений народились – те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от
любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой
своя тоска – но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю
целую вечность.
Посмотри в чёрные окна – каких только жарких полдней и знойных ночей
нет за ними – можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные
тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец,
который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в
волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся
спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух
тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку – там ловушка, западня, тенета
там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)
… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти,
дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать,
лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами
в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и
вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь,
спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один
крик, вмещающий в себя и Землю,
