— Грамотный малый, ничего не скажешь! — замечает Конрой. — Надо отдать ему справедливость: не боится крепкого словца и не стесняется говорить, что думает.
— Знаешь, я считаю, что это все из-за меня: ведь это я тебя поддел.
— Нет, виной всему Хэссоп. Так бы и вышиб все его желтые зубы! Доносчик, гадина!
Я смотрю на Конроя, и — вот уж чего бы никогда не подумал — он начинает мне даже нравиться. Я знаю, что никогда не забуду, как он держался перед Олторпом.
— Ты уж извини меня, Конрой, за то, что я тебя укусил, — говорю я ему, — но больно крепко ты меня колошматил.
— Да ладно, забудем об этом, — бурчит он. — Просто мне показалось сначала, что ты меня всерьез изувечил. Ну, теперь, по-моему, мы квиты. Я ведь тогда здорово разозлил тебя тем, что проехался по адресу той девчонки... Но долго видеть здесь мою физиономию тебе не придется, можешь мне поверить. Больше я такой душ принимать не желаю. Да будь я проклят, если я останусь здесь и позволю, чтобы меня распекали, как мальчишку за прогул.
И он распахивает дверь, со всего маху ударив по ней ладонью. Пружина резко возвращает ее обратно, и я едва успеваю подставить руку, чтобы она не ударила меня по лицу. Конрой идет по проходу и останавливается возле Уимпера. Это маленький чертежник средних лет, безответный работяга — из тех, что готовы всю жизнь гнуть спину за гроши.
— Где у тебя «Манчестер гардиан»? — спрашивает Конрой намеренно громко, чтобы все слышали.
— Не беспокойся, я сразу же дам тебе ее в обеденный перерыв, — говорит Уимпер, испуганно взглянув на Конроя.
— На черта мне сдался твой обеденный перерыв,— говорит Конрой. — Я хочу сейчас.
Уимпер пожимает плечами.
— Пожалуйста.
Не глядя, он выдвигает левый ящик и продолжает работу.
Теперь уже добрая половина сотрудников наблюдает за Конроем, а он берет газету, расстилает ее на своей доске и начинает переворачивать страницы, точно он не на работе, а в читальне. Дойдя до полосы, где печатаются объявления о найме, он принимается их читать, водя пальцем по колонкам.
Не проходит и минуты, как Хэссоп начинает что-то подозревать. Он выходит из своего кабинетика и, как всегда, неслышно ступая, приближается к Конрою, а тот на него никакого внимания.
— Вам непременно нужно читать газету во время работы, Конрой? — спрашивает Хэссоп этаким язвительного ироническим тоном, но Конрой продолжает читать, будто его тут и нет. — Я к вам обращаюсь, Конрой, — говорит Хэссоп, начиная выходить из себя.
Конрой поворачивает голову и смотрит на Хэссопа.
— Я ищу работу, — говорит он. — И если здесь ничего не найду, то посмотрю в «Йоркшир пост» и во всех других газетах. — Он уже с трудом сдерживается. — Хватит с меня этой чертовой каторги, Хэссоп. Ухожу я. Я не из тех запуганных работяг, которые в три погибели склоняются над доской, как только заслышат голос хозяина. У меня все-таки шарики работают, и я попробую применить свои способности где-нибудь в другом месте. Думаю, долго искать мне не придется: немало есть фирм, которые плачут по парням со смекалкой. Да и платят они куда больше, чем в этом вашем потогонном бюро!
Вот это он высказался, ничего не скажешь, и все вокруг напряженно прислушиваются, стараясь не упустить ни слова и гадая, что же будет дальше. Ну и напорист же этот Конрой — как бык, думаю я. Ни перед чем не остановится, если его разозлить. Лицо у старины Хэссопа становится белым, как кусок сала, а рот начинает дергаться — так всегда с ним бывает, когда он взбешен.
— Вам придется искать себе работу куда быстрее, чем вы думаете, Конрой, если вы будете так себя вести.
— Можете меня уволить хоть сейчас, — говорит Конрой. — Только сделаете мне одолжение.
На лбу у Хэссопа надувается жила, и на секунду всем нам кажется, что он сейчас велит Конрою явиться за расчетом. Но пора бы нам знать, что у него никогда не хватит духу сделать это в присутствии всего бюро. И он продолжает стоять и стоит на целую минуту дольше, чем следует. Потом сдавленным голосом произносит:
— Я предупредил вас, Конрой. Так что смотрите.
И, повернувшись, возвращается к себе в кабинет.
Конрой провожает его взглядом, пока за ним не закрывается дверь, после чего снова принимается листать газету, то и дело слюнявя кончик пальца.
II
Однажды вечером, вернувшись домой, я слышу: наш Старик у себя наверху практикуется на тромбоне. Надо сказать, что Старик наш — большой мастак по этой части. В свое время его звали в самые что ни на есть хорошие оркестры, но он не принял ни одного приглашения: в Южный Йоркшир он не поехал, потому что забои там слишком глубоки и душны для него, в других же местах ему пришлось бы совсем уйти из шахты и стать чернорабочим на заводе, а денег это давало мало. И поэтому он всегда играл в кресслийском оркестре, который, конечно, не чудо XX века, а просто неплохой второразрядный коллектив. Сам я ни на чем не играю, но оркестр люблю, особенно на марше, и до чего же приятно бывает видеть, как наш Старик шагает по улице, задрав к небу свой тромбон, слышать его резкий звук на фоне остального оркестра.
Старик спускается вниз, когда я пью чай, и берет с каменной доски открытку.
— Ты не забыл про это, Вик?
Это повестка донорам — надо явиться в школу на Шайргроувроуд. Старик тоже получил такую, а мы обычно ходим туда вместе.
— Забыл, — говорю я, — но это не страшно: никаких особых дел у меня нет.
— И кто это сдает кровь в середине зимы? — говорит наша Старушенция. — Разве не ясно, что это ослабляет сопротивляемость организма простуде и болезням.
— Да перестань ты, — говорю я.
— А по-моему, в некотором роде это даже полезно, — заявляет наш Джим. — Одно время кровопускание рассматривалось как средство излечения почти от всех болезней.
Я строю рожу мистеру Всезнайке, а наша Старушенция говорит:
— Так ведь больше-то этого не делают, верно? С тех пор кое-чему научились.
Старик чистит ботинки у огня.
— Не вижу в этом никакого вреда, — говорит он.— Зато эта капля крови, которую у тебя берут, может принести кому-то большую пользу.
— О господи! — вздыхает Старушенция.— Каждый должен чем-то помочь другому. Без этого весь свет полетит в тартарары. Но все-таки, Виктор, я бы на твоем месте попринимала зимой пивные дрожжи и рыбий жир. Очень полезно.
Я снова строю рожу. Я уже много лет не принимаю ни пивные дрожжи, ни рыбий жир.
— Джим выпил целую бутылку. Надо будет завтра купить в аптеке еще.
— Тогда купи лучше в капсулах: я слишком стар, чтобы пить рыбий жир с ложечки. — Я протягиваю ей чашку. — Есть там еще капелька?
Старушенция снимает с огня чайник и наливает мне чашку.
— Будь ты самый что ни на есть старый, а полезные вещи всегда полезны, в том числе и материнский совет...
— Так, послушаем лекцию.
— Вот сейчас надеру тебе уши, молодой человек, будешь знать, как над матерью смеяться. Добрый совет всегда пригодится.
Я вскакиваю из-за стола, выбрасываю вверх руки и на манер Эла Джолсона принимаюсь плясать.
— Мамочка, я тебя обожаю, мамочка, жить без тебя не могу...
Лицо ее расплывается в улыбке, хоть она изо всех сил хмурит брови.
— Пошел, пошел, этакий ты кривляка.
Вся школа освещена. Мы пересекаем спортивную площадку и направляемся к входной двери, но тут висит табличка: «Сдавать кровь — туда», а на ней стрелка. Какой-то парень и женщина средних лет, оба с повестками, ждут у двери слева, и двое или трое сидят у двери в помещение, где берут кровь. Мы со Стариком занимаем очередь. Теперь для меня сдавать кровь сущие пустяки, раз плюнуть, но я никак не могу привыкнуть к запаху больницы, который появляется здесь, как только оборудуют донорский пункт. Старик заходит; через минуту захожу и я и сажусь перед тем парнем, который берет у меня повестку. Он дает мне карточку, которую я должен подписать и где сказано, что у меня никогда не было желтухи, малярии, рака, нефрита и множества других малоприятных вещей. У вас не возьмут кровь, если вы болели чем-либо из того, что тут перечислено, и всякий раз приходится подписывать такую карточку — наверно, в подтверждение, что после вашего последнего посещения ничего такого у вас не было. Затем этот парень дает мне почтовую открытку, на которой я должен написать свою фамилию и адрес. Недели через две мне пришлют ее по почте с сообщением о том, куда пошла моя кровь. Наконец он вручает мне донорский лист и что-то еще, и я перехожу к девчонке в синем халате, которая завладевает моей рукой, всаживает иглу мне в палец, выжимает из него несколько капель крови в стеклянную пробирку и потом добавляет туда какой-то жидкости. Затем она берет стеклянную трубочку, опускает ее в пробирку, дует и следит за тем, как меняется цвет. Так она устанавливает группу моей крови и сверяет ее с той, что указана в донорском листе. Я выхожу из комнаты, прижимая к уколотому пальцу кусочек ваты, вешаю пиджак на крючок и присоединяюсь к тем, кто ждет очереди.
