Так постепенно я стал завсегдатаем и чайна-тауна, и кофеен вокруг него. Время от времени я заходил туда во время обеденного перерыва и возвращался на работу, еще не до конца попустившись. Тогда креативить было особенно легко. Идеи приходили без усилия, чего не скажешь про коммуникацию с людьми, среди которых я заработал репутацию эксцентрика и большого оригинала (недоброжелатели говорили – фрика). Я тогда вкалывал в большом рекламном агентстве. Продукты моего обдолбанного сознания бомбардировали вас по сетевизору с той же регулярностью, что и Милошевич бомбардировал США в двадцатом веке. И это, кстати, было мое последнее постоянное место работы.
Так вот, это случилось, когда однажды, сунувшись к Мо Яню, я заметил большой амбарный замок на двери и несколько иероглифов, написанных мелом. — Мо заболел. У него уши, – подсказал мне человек, который торговал рядом с кофейней сушеными летучими мышами, зубами обезьяны и другими очень нужными вещами, когда ты знаешь, для чего именно они нужны.
Это разрушило мою уже отработанную схему отношений с торговцами. Дилера нужно было искать самостоятельно, а я уже даже забыл, как это делается. Я побродил по мосткам, лестницам и потайным дворикам Шанхая, но вид у меня, видимо, был такой прибитый, что никто не воспринимал меня как потребителя мовы. Тень отца Гамлета, призрак собаки Баскервилей, дыханье бури, знак беды.
Уже на обратном пути, на самом выходе из китайского квартала, у магазина «Ромашка», я словил так необходимый мне цепкий взгляд. Человек был больше похож на калмыка, чем на китайца. В выражении лица – какое-то упрямство, в чертах – татарская округлость, не свойственная осевшим в Минске выходцам из Китая. Но я не придал значения этой мелочи. Хотя стоило бы. Потому что, очевидно, после этого случая меня и пасли.
Так вот, на обычный вопрос «сколько?» он ответил не «сто» и не «семьдесят», а, внезапно, аж тридцать пять. Я удивился и переспросил. Он подтвердил: тридцать пять. Я уточнил: почему так дешево? Обычно ведь торгуются со ста до пятидесяти. И вот тут мне б и насторожиться. Потому что когда человек просто торгует мовой, а не работает при этом еще и на тех, кто с мовой ведет непримиримую борьбу, то у него такой вопрос клиента должен вызывать смех. Почему дешево? Бери и не выеживайся! Но этот сохранил чугунно-серьезное выражение лица, будто статуя Мао Цзэдуна у Дома Правительства на площади ЕврАзЭС. Странно, странно.
Я протянул ему банкноту в пятьдесят юаней, он дал мне сдачу – десять и пять. Нет, ну нельзя сказать, что я совсем не застремался. Что-то меня все же насторожило в нем. Какой-то он был стремный. Перед тем как сесть и употребить, я пешком сделал здоровый крюк по городу – прошел километров десять или даже больше. Держал сверток с мовой в руке, но не в кармане, чтобы в случае, если замечу хвост из индюков в блестящих, как сопли, костюмах, выбросить стафф в Свислочь или еще куда. Но никого не было, как я ни включал Штирлица.
Поэтому я забурился в одну из своих проверенных кофеен, заказал глясе, яблочный скрамбл и приготовился к путешествию в уютный мир непознанного. Я не боялся зависнуть тут на сутки, потому что со временем мова стала вставлять мне слабее. За годы употребления я запомнил значительную часть слов, которые встречались в текстах. Теперь для достижения былого чумового эффекта, мне надо было покупать два или три свертка, в которых в совокупности можно еще было наткнуться на незнакомое словцо, выражение, психоделический синтаксический оборот. Но я не хотел увеличивать дозу. Потом что это и есть наркомания, а я – не торчок. Я все лишь индивид, открытый экспериментам над собственным когнитивным аппаратом.
Как всегда в таких случаях, я заранее попросил официантку рассчитать меня. Во-первых, чтобы она не парилась, что у нее не закрыт счет, а клиент очевидным образом завис и сидит за одним напитком и десертом час или даже больше. Во-вторых, чтобы размером чаевых сразу показать ей, что я человек, весьма заслуживающий симпатии. Девочка, похожая на ухоженную мышку, принесла bill: глясе и скрамбл стоили шесть юаней. Я положил десять и очень значительно сказал ей: «Сдачи не надо». В этой ситуации главное – интонация. Можно оставить и сто юаней чаевых, и при этом вызвать у того, кому ты подарил эти деньги, искреннюю неприязнь, изрядно сдобренную классовой ненавистью. Эта ненависть за время, пока с портретов Карла Маркса облезала краска, совсем не притупилась, потому что эксплуатация только усиливалась. Главное отличие китайского континентального марксизма от европейского марксизма-light заключается в том, что в Китае исторически сложилось, что официанта, который плохо обслужил человека, вещающего о социальном равенстве с трибун, принято бить палкой по пяткам.
Таким образом, никакого гусарства, мы не в Париже, захваченном русской армией в девятнадцатом веке. Никаких подкатов, если официант – того пола, к которому у тебя есть сексуальный интерес. По коленке гладить можно и должно того человека, которого ты пригласил в ресторан, а не того, которому ты оставляешь чаевые. Это не вопрос морали, потому что в мораль я не верю. Это – вопрос вкуса. Клеиться к официанткам – то же самое, что спать с горничными. Настоящий джентльмен всегда найдет деньги на проститутку.
Никакой цыганщины – медведей перед вами за ваши три юаня танцевать не заставят. Акт передачи денег должен быть нейтрально-дружеским. В вашем голосе должно быть тихое умиление от уровня сервиса и квалификации официанта. Скажите «спасибо» с правильной интонацией, и человек будет ваш. Вы можете весь день играть в тетрис свертками с мовой за его столиком, и он не посмотрит косо в вашу сторону.
Так вот, я оставил мышонку четыре юаня и был очень удивлен, увидев через несколько минут, что она что-то обсуждает с менеджером, бросая в мою сторону напряженные взгляды. Она вела себя так, будто ее поймали на распространении детской порнографии, причем ребенком в этом порно был я. Ее близко посаженные глазки бегали между мной и менеджером, я даже перепрятал сверток с мовой в карман, решив не употреблять, пока ситуация не разрешится. Они немного потоптались у расчетного стенда, менеджер вышла, а мышка подбежала ко мне, наклонилась, поправила локон, упавший на ее мордочку, и вполголоса спросила: — Где вы взяли эти десять юаней? — Заработал непосильным трудом. Разгружал вагоны с кирпичами, – нашелся я. – Чуть не надорвался, ma cherie. А в чем дело? — Нет, вы не понимаете! – повторила бедная девочка. – Где вы их взяли?! — Торжественно клянусь, что я их не украл, не нарисовал, не выпросил на паперти и не отнял у ребенка! – я начал раздражаться. – А что, вы не берете чаевых деньгами, происхождение которых не прошло одобрение в налоговой инспекции и комитете ООН по противодействию торговле оружием? — На купюре – какая-то маркировка! – успела она сообщить мне. – Система автоматически дала сигнал, сейчас приедут, будьте готовы! Меня менеджер убьет!
Интерьер ресторана покачнулся и потемнел. Калмык был в погонах? Ждем Наркоконтроль? Похоже, что на банкноте – их печать? Меня сейчас будут брать? Я сунул руку в карман, схватил сверток и готов был просто бросить его под стол, но надо мной уже кто-то стоял. Даже не так: этот – не стоял, а без спросу садился за мой столик. Я сперва увидел его (серый пиджак с блеском, розовая рубашка, отечественный галстук стального цвета) и только потом – стандартный спецслужбистский «Опель» за окнами. Быстро они приехали. — Добрый день, – он не приветствовал меня. Он скорее говорил этим: сидеть на месте, руки из карманов на стол. Вот так прозвучало это «добрый день». – Старший уполномоченный Департамента финансовых расследований Новиков. Где вы взяли купюру, которой рассчитались? — В чайна-тауне, – я лихорадочно пытался угадать дальнейший ход беседы. Будет ли обыск? Или хотя бы поверхностный досмотр с выворачиванием карманов? — А, в чайна-тааауне, – протянул он и скривился. – Ну тогда вопрос про особые приметы того, кто с вами рассчитался, задавать не буду. Потому что он не имеет смысла. – Тут он ухмыльнулся, мол, все китайцы – на одно лицо. В зале вдруг появилось множество службистов в таких же, как у Новикова, костюмах с блеском, только рубашки и цвет галстуков у всех были разными. А клиентов, наоборот, внезапно не стало – у платежного терминала образовалась очередь из желающих быстрее расплатиться. Такая у них генетика, у этих костюмов с блеском. Кстати, а я-то думал, что такие носит исключительно Госнаркоконтроль.
Около нас оказался коллега Новикова в очень скрипучих туфлях. Черт его знает, из какой кожи они были сделаны. Но скрипели так, что волосы у меня на макушке зашевелились. Мужчине собственный скрип, похоже, нравился – на лице у него было настолько самоуверенное выражение, будто у человеческих самцов тем больше шансов подманить самку, чем оглушительней скрип от них исходит – как у кузнечиков или саранчи. И вот, скрипнув своими ужасными туфлями, он протянул оперу мою десятку. Новиков достал портативную ультрафиолетовую лампу и посветил на банкноту узким лучом. Какое-то время рассматривал знаки, которые появлялись на купюре (как по мне, так ничего там вообще не проявлялось), а потом спросил: — У вас есть еще какие-то купюры, которые вам там дали? Я молча протянул пятерку. Он просветил ее ультрафиолетом и сказал своему скрипучему коллеге: — Смотри, а эта нормальная. Тот скрипнул туфлями, промаршировав через всю кофейню, и стал у выхода. Это, чтобы я не сбежал? — А почему вы испуганы? – вдруг поинтересовался Новиков. И это был неожиданный вопрос. Я даже не заметил, насколько внимательно он меня рассматривал. — Я не испуган, – попробовал я возразить очевидному. — Ну как же не испуганы? Испуганы, – у него были крупные черты лица, белесая мучнистая кожа и общий вид какой-то пельменеобразный. — Ну, может, немного и испугался, – согласился я. – Сижу, никого не трогаю. А тут вдруг – ДФР. На мою голову. — Ситуация такая, – уже иной интонацией проговорил Новиков. Таким голосом подозреваемых на допросе обычно информируют об их правах и обязанностях, – на вашей десятке найдены следы подделки. Мы ее забираем на экспертизу. К вам пока никаких правовых претензий не предъявлено, вашу свободу мы ограничивать не будем. Хотя порой в таких случаях берется подписка о невыезде и даже возможно помещение под стражу. Но в данном случае оперативных оснований для этого нет. Нам нужна формальность – ваш паспорт. — Паспорт? – не понял я. — Паспорт. Чтобы переписать данные. — Зачем? – спросил я исказившимся от страха голосом. — Для протокола. Вы в данный момент ни в чем не подозреваетесь. Но подделка денежных знаков – серьезное преступление, поэтому необходимо соблюсти некоторые процедуры. — Процедуры? – повторил я тупо. — Ну конечно, процедуры, – он объяснял спокойно и медленно, будто лекцию читал на факультете права. – Нам необходимо отслеживать появление таких сомнительных купюр. И если у вас снова окажется банкнота с признаками подделки, разговор будет уже другой. А для этого необходимо установить вашу личность. — Понимаю. Вам нужен паспорт, – сказал я ровно. — Ну, еще мы можем, если хотите, проехать к нам, там вас идентифицируют по ДНК и отпечаткам пальцев. — Нет, спасибо! – почти вскрикнул я и достал документы. Это же просто блестящая идея – ехать в ДФРовский офис со свертком мовы в кармане. Он отснял мои данные на фотоаппарат – прописку, идентификационный номер, записал место работы и попросил поставить электронную подпись на протоколе осмотра места происшествия. В правом кармане моих штанов все время, пока я выполнял его команды, пульсировал бумажный комочек – десять лет строгого режима. Я кожей ноги ощущал его вес, острые уголки, это было почти тактильное зрение, концентрация всех телесных ощущений в одном месте.
