Анатолия Иванова. Информация была деловая, краткая. И все же кое-кого она задела. Сидевший рядом со мной Иван Науменко вскочил с места и раздраженно вскрикнул:
— Что вы не печатаете переводов с белорусского? Вы там смотрите, мы вам дадим!
— Кто это мы? — спросил я.
— Институт белорусской литературы Академии наук...
Так и хотелось заметить, что институт, в лице директора, берет на себя не свойственные ему полицейские (не милицейские, а именно полицейские) функции. Я с трудом, но сдержался, сказал только, что дискутировать на эту тему надо не здесь — в другом месте, и не сейчас, а в другое время.
Из союза опять побежал в редакцию подписать гонорарную ведомость. А вечером, вместе с Брониславом Спринчаном, отправился на встречу со студентами торгового техникума. Собралось немного, опять же человек тридцать с небольшим. Но встреча прошла хорошо. Когда мы кончили и стали прощаться, многие говорили, что этот вечер останется у них в памяти как маленький праздник.
22 марта 1975 г.
Ни тепло, ни холодно. Светает рано. Восходы удивительные! Небо у горизонта ярко-красное, потом просто красное, потом красно-желтое, зеленоватое и зеленое, и наконец голубое и синее. И на этом фоне — темные силуэты зданий, как бы пронзенные насквозь лучами света — в квартирах зажигаются первые огни...
Тишина. Только далеко-далеко шумят проходящие поезда. А больше ни звука. Все домашние спят, и кажется, — ты один, совсем один на свете, может быть, во всей Вселенной. Один — и нет никому и ничему до тебя дела. Живешь — хорошо, умрешь — тоже... да, тоже, в общем-то, хорошо. Ведь умереть так же естественно, как и родиться.
А вот тебе (именно тебе) до всего и до всех есть дело. Ты вобрал в себя весь мир, всю Вселенную и чувствуешь себя в ответе за этот мир и эту Вселенную. Это не эгоцентризм, нет! Это скорее та всечеловечность и всемирность, о которой в свое время говорил Достоевский и которая, собственно, делает человека человеком.
25 марта 1975 г.
Почти весь день в 107-м минском среднем ГПТУ. Макаенок, Алексеев, Кулаковский, Савеличев, Козлович, Спринчан, Янищиц... Со стороны профтехобразования — Макаенок, Соколовский, Карпова... Словом, народу хватало. Я уже не говорю о самих учащихся.
Сначала осмотрели выставку технического творчества. Потом переехали в училище и собрались за «круглым столом». Максимов открыл. Потом слово сказал Макаенок и информацию сделал Козлович — о том, что мы печатали... После Козловича выступали кто хотел. Говорили коротко — по пять-семь минут — и в общем по-деловому. Были и конкретные предложения, поднимались проблемы, ставились вопросы... Словом, нам, неманцам, есть над чем подумать.
Когда «круглый стол» кончился, директор повел нас знакомиться с училищем. А после знакомства начался «огонек». Учащиеся пели, танцевали, разыгрывали сценки из пьес Макаенка «Извините, пожалуйста» и «Левониха на орбите». Гости, со своей стороны, произносили речи и читали стихи. Макаенок прочитал монолог матери, потерявшей девятерых сыновей. Прочитал не очень выразительно, кстати сказать. Евгения Янищиц и Бронислав Спринчан читали свои стихи. Читали хорошо. Особенно Спринчан. Голос у него дай бог!
А потом... потом руксостав техобразования и гости, то есть мы, неманцы, были приглашены к директору училища. Здесь тоже был «круглый стол», но совсем иного рода. Коньяк, шампанское, конфеты, апельсины... После третьей
рюмки генерал Алексеев стал петь. Я слушал и думал с опаской: бедняга, а ну как рассыплется! Ведь рюмку держать и то не может — рука дрожит... Бронислав Спринчан вскочил и прочитал свой перевод стихотворения Геннадия Буравкина «Мини». Макаенок, бывший уже навеселе, подхватил стихи, как эстафету, и давай балагурить в прозе. Довольно откровенно и скабрезно... Максимов, в свое время пострадавший именно из-за выпивки (был прокурором республики, а стал... начальником книготорга) — Максимов, гляжу, нервно ерзает за столом. Мне тоже все уже поднадоело. Я встал и сказал, что все, на этом надо ставить точку. Максимов обрадовался: «Да, да!» — и первым вышел из-за стола.
Встреча прошла хорошо. Только коньяк и шампанское и портят впечатление. Впрочем, когда мы возвращались на автобусе в город, одна женщина (кажется, из училища) не переставая твердила:
— Спасибо, что приехали к нам... Эту встречу ребята будут помнить всю жизнь!..
27 марта 1975 г.
Елена воротилась из Москвы. Она там чувствовала себя как рыба в воде. Да и научилась кое-чему. По ее словам, семинарские занятия проходили на более высоком уровне, чем в Литинституте.
Пресса ее не особенно жаловала. В отчетах Ленкина фамилия даже не упоминалась. Зато «Комсомолка» (в передовой статье за 26 марта) выдала ей по заслугам, зачислив ее в первую десятку. И А. Салынский в интервью «Советской культуре» упомянул. Очень скромно, правда.
В газетах по-прежнему фигурирует «Площадь Победы». Но, как говорит Аленка, вторая пьеса — «Под созвездием Гончих Псов» — получила на семинаре более высокую оценку: в ней чувствуется уже рука настоящего мастера! Впрочем, наряду с этим в ней легко обнаруживаются и недостатки — традиционность формы и вторичность некоторых образов. Профессора Ветлугина, например.
Каковы реальные результаты всей этой шумихи — конкурса и семинара?.. Пока довольно скромные. Ленинградский малый театр драмы сообщил Министерству культуры СССР, что берет и будет ставить «Площадь Победы». Эту
пьесу (окончательный вариант) Аленка передала и в журнал «Театр». Вот и все пока. Здесь, в Минске, ничего не продвинулось. И Киев молчит. Но это не имеет значения. Теперь важно, чтобы «Театр» напечатал. Остальное приложится.
19 августа 1975 г.
Давненько не брал в руки этой записной книжки. Поездки в Югославию, а потом в Сибирь выбили из привычной колеи. Путешествия дают впечатления, но они вместе с тем отнимают время, которое чем дальше, тем дороже.
Поездку в Сибирь Валентина назвала грустной. И она, действительно, была такой. Прощание, прощание... С живыми и мертвыми. Впрочем, грустно и другое. Сибирь не только созидается, но и разрушается помаленьку. Городки, расположенные на железной дороге, кажется, стали еще грязнее и деревяннее. Дорог, как и раньше, мало. Снабжение отвратительное — даже туфель сносных в магазине не купишь. Зато тайга — сплошное великолепие. Особенно в начале июля, когда она вся в цвету. Недаром Воруй-город (так в Красноярске зовут огромный дачный поселок) теснит ее, врубается в дебри, норовит забраться повыше, к вершинам гор.
— Тех, кто внизу, через десять лет снесут, — там будет микрорайон, — а мы останемся!... — вот так рассуждают жители Воруй-города.
Здесь, дома, тоже грустно. Аленка как завлит Театра имени Янки Купалы чувствует себя не в своей тарелке. Наташка, Толька и Юлька уехали на море, в какую-то Ново-Алексеевку... Валентина болеет. Ко всем ее хворобам прибавилась еще одна — почечно-каменная болезнь. Только этого нам и не хватало! А тут еще Макаенок разбушевался, как Фантомас. Прет в журнал всякую чепуху, то, что не идет в других местах. То пьеса Матуковского, то записки Тимошенко, то киносценарий Шабалина и Ампилова, то пьеса Мирошниченко, то какая-то статья, где хвалят его, Макаенка... И все это вне очереди, вне плана, иначе авторы — его друзья и должностные лица — обидятся.
Вчера битых полтора часа сидели и гадали, когда дать пьесу Мирошниченко. Коли двенадцатый номер этого года занят киносценарием Шабалина и Ампилова (Кудинов измучился, пока привел его в божеский, грамотный вид), то я предложил дать пьесу в третьем номере будущего года. Макаенка это никак не устраивало. Как же — слишком долго ждать! И пришлось согласиться на второй. Хорошо еще, что не на первый!
— Хреновина получается, Василий Иванович! — напомнил я ему слова мужика из фильма о Чапаеве.
Но Макаенок на них никак не прореагировал. Возможно, решил, что к нему это не относится.
28 октября 1975 г.
Заседание редсовета издательства «Мастацкая літаратура». Рядом со мною сидит Янка Брыль. Улучив момент, шепчет на ухо:
— «Литгазета» отобрала на страницу подборку моих рассказов. Я читал врезку — там сказано, что полностью цикл будет напечатан в «Немане».
Я кивнул (об этом, то есть о публикации в «Литгазете», мы уже говорили по телефону) и в свою очередь сказал:
— Нам хотелось бы проиллюстрировать ваши рассказы, Иван Антоныч... Кто из графиков вам больше по душе?
— Я люблю Кашкуревича, — ответил Брыль и тут же добавил: — Но вы не говорите ему об этом. Закажите, пусть делает, но не говорите, что это я подсказал.
4 ноября 1975 г.
Вчера приехала жена Твардовского — Мария Илларионовна, — и мы втроем (Макаенок, Жиженко и я) ходили к ней в гостиницу «Минск».
Я почему-то ожидал увидеть пусть и пожилую, но высокую, со следами былой красоты женщину... Жену поэта! А перед нами предстала неполная, однако же и не худая старуха, совершенно седая, с обвислыми щеками, с бледными, почти совсем бесцветными глазами.
