Разумеется, я видел Н.С. и помимо наших встреч у нее. Не раз я возил ее к Славе на заседания Миллбурнского литературного клуба, где нередко она была докладчиком. Была она несколько раз и у меня. Ходили мы с ней в оперу, в театр, в музеи и на выставки, когда здоровье ей позволяло. Иногда выезжали за город. Но это было редко. Конечно, мы чуть ли не ежедневно общались по телефону, но это было другое.
Возвращаясь к посиделкам у нее, следует сказать, что за ее обеденным столом мы сидели на своих, раз и навсегда строго отведенных местах; пили чудесную Славину «клюковку» из маленьких хрустальных рюмочек, ели разные вкусности, которые готовила сама Н.С.; что-то всегда приносили и мы. Принимая нас, Н.С. входила в образ хлебосольной хозяйки, считая своим долгом накормить нас до колик. Она не желала и слушать наши протесты – что мы, дескать, уже сыты и «больше уже не можем» – и заставляла нас есть снова и снова. Я потом пару дней приходил в себя после ее традиционных блинчиков; на другой день обязательно полагалось звонить и за них благодарить – это было обязательной частью церемонии.
Величала нас Н.С. ласково-уменьшительными именами: Славочка и Володечка, при этом постоянно путая наши имена. Это превращало нас со Славой чуть ли не в одно лицо, но мы не были в обиде и не протестовали. Мы скоро привыкли к ее невинным, в сущности, чудачествам, даже любили их и с удовольствием ей подыгрывали. Нередко она впадала в позу ревностного хранителя каких-то, одной ей ведомых, традиций: «Вы что, с ума сошли, Славочка, – говорила, обращаясь ко мне, Н.С. – Как вам могла прийти в голову мысль внести в мой дом бумажные тарелки! Вы бы еще чай в пакетиках принесли! Я бы вас сразу навсегда выпроводила за дверь. Прощаю вас на этот раз только потому, что это не ваша вина, а, скорее, ваших родителей, которые не привили вам правила хорошего тона». Все это нисколько не мешало нам потом пользоваться бумажной посудой и заваривать чай из пакетиков. Или, садясь за стол: «Володечка, Славочка, – мальчики, обязательно попробуйте вот эту бесподобную селедочку!» – и в тот самый момент, когда мы в предвкушении кулинарного блаженства подносили вилки с «бесподобной селедочкой» ко рту, следовал грозный окрик: «А вы руки помыли, прежде чем плюхнуться за стол? Немедленно мыть руки! Смотрите мне – в последний раз прощаю! В другой раз непременно выпровожу обоих за дверь!»
Следует сказать, что Н.С. просто обожала откровенный подхалимаж. При этом она, как правило, начинала восхвалять себя сама, не дав нам еще и открыть рот. Ей почему-то обязательно нужна была такая «разминка». «Вы только подумайте, мальчики, – говорила она с пафосом, – 20 лет безвозмездной деятельности на радио!» Или: «У меня все спрашивают: Н.С., когда вы все успеваете? Как вам все удается?» Или: «Мне только что позвонили из Пушкинского дома и сказали, что моя последняя статья – совершенно новое слово в пушкиноведении...»; «Меня наградили почетной медалью...»; «Меня выбрали действительным членом...»; «Мне позвонил из Вашингтона посол...»; «На Мойке, 12 мне сказали, что никогда ничего подобного еще не слышали...»; «Мне позвонили из Италии и спросили...» и т. д.
Все это время мы должны были дружно восклицать «О!», цокать языком, строить слащаво-умилительные рожи, всячески поддакивать и кивать головами. Эта разминка обычно продолжалась несколько минут.
Наряду с первой была еще и вторая «вступительная» тема: Н.С. всегда в нашем присутствии, говоря словами Михаила Михайловича Зощенко, отчаянно кокетничала. Переходом к теме служило как бы невзначай брошенное: «Перед вашим приходом я посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась. Нет, ни за что! – решила я. Я не могу показаться моим мальчикам в таком жутком виде. Я уже было собиралась вам звонить и отменить встречу». Уразумев, в чем дело, мы тут же в один голос, с наигранным энтузиазмом, пытались убедить Н.С. в обратном. Уверяли ее, что она прекрасно выглядит, и все тому подобное. Н.С. отмахивалась: «Ой, перестаньте, даже противно слушать!» В рамках этой второй разминки обычно отпускались колкости в адрес наших жен – типа: «Володечка, Боже мой, как вы похудели! Что, Танечка совсем перестала вас кормить?» Или: «Славочка, скажите, с каких это пор вы отрастили эту безобразную бороду, которая вас так уродует? Не могу понять, как Наташенька вас еще терпит!» При этом робкое лепетание провинившегося Славы, что, дескать, бороду он не сбривая носит уже более 30 лет, совсем не принималось в расчет. Покончив с «обязательной программой», мы переходили к «произвольной», которая и составляла основное содержание встречи. На дни рождения Н.С. мы со Славой всегда вместе с шуточным стихотворным поздравлением в духе куртизанских од, где славословия, восхваления и чудовищные преувеличения всевозможных заслуг и достоинств Н.С. почти выходили за всякие пределы, вкладывали в поздравительный конверт деньги – на подарок. В тот момент, когда она это замечала, непременно разыгрывалась сцена жестокой, кровной обиды, навечного вычеркивания наших имен из числа ее друзей. Тайфун «благородного негодования» обещал вот-вот смести все преграды на своем пути. Но вдруг, каким-то чудом, все улаживалось, и Н.С. нас прощала, бормоча что-то насчет нашей недостаточной интеллигентности и дремучей невоспитанности. Эта сцена, с некоторыми вариациями, повторялась из года в год.
Надежда Семеновна любила играть роль хранительницы традиций, уклада – некоей жрицы, служительницы на алтаре своего божества, строго следящей за пунктуальным соблюдением культа. Мы были обязаны, под страхом «вечного отлучения», помнить и поздравлять Н.С. с лицейской годовщиной, с днем рождения Пушкина, который совпадал с днем рождения самой Н.С. (впрочем, если не брать в расчет разницу в стилях летоисчисления), чем она невероятно гордилась. Мы были обязаны также помнить день и час смерти Пушкина и многое, многое другое. По правде говоря, на все это мы мало обращали внимания, что служило поводом для неминуемого упрека во время очередной встречи: «Володечка, а вы знаете, что вы единственный, кто не поздравил меня с ...»
Ритм жизни Н.С. задавался литературным календарем: датами рождений и смерти русских писателей. В соответствии с этим она и делала свои передачи. Ее деятельность на русском радио в Америке была подвигом. И дело не только в количестве передач, которых было чуть ли не 600, а в той самоотверженной и всецелой отдаче делу служения на алтаре великой русской литературы. Н.С. тщательно готовила свои выступления и всегда очень волновалась. Она говорила из дома в телефонную трубку и никогда не знала, сможет ли довести передачу до конца из-за скверного самочувствия, а нередко продолжала говорить прямо во время сердечного приступа. Н.С. рассматривала свои радиопередачи как высокое жертвенное служение, как то главное, ради чего жить стоит. «Живу от передачи к передаче», – говорила она. Несколько раз она и меня приглашала в свой эфир в качестве гостя, но при этом не давала вымолвить и слова, беспрерывно перебивала и все время говорила сама. Выступал у нее и Слава. Уж не знаю, так же ли она обходилась с «генералами» (известными писателями, пушкинистами, директорами музеев и т.д.), которые нередко составляли своего рода «декорум» ее передач.
Хотя, по большому счету, я глубоко убежден, что вся уникальность ее передач заключалась именно в ней самой – даже не в теме передачи и не в ее гостях. У Н.С. был дар: настоящий, особый, единственный, только ей присущий. Я бы определил его как способность жить так, как будто ничего не случилось. Она вела свои передачи так, как если бы навсегда застряла где-то, в каком-то одном времени. К примеру, о дуэли или смерти Пушкина она говорила так, как будто была их очевидцем. Все дело было в точности и подлинности интонации, то есть в том, что разучить или придумать нельзя. Она начинала примерно так: «29 января 1837 года, в 2 ч. 45 мин. пополудни, перестало биться сердце Александра Сергеевича Пушкина», – далее следовала долгая пауза и глубокий вздох с еле слышным грудным звуком, что-то среднее между «н» и «м». И этот звук, это придыхание каким-то непостижимым образом все меняли! О, на сей раз это не была поза или отработанный прием. Это, воистину, «чудотворила» сама Надежда Семеновна Брагинская! И каждый, кто слышал ее в этот момент, неизбежно попадал под ее чары и уже не мог больше оставаться равнодушным слушателем. Происходило именно самое настоящее чудо, и чудотворцем была Н.С. Я не думаю, что в моих словах есть преувеличение. Ей потом часто звонили ее слушатели и в один голос повторяли нечто вроде того, что они ничего подобного никогда в своей жизни не слышали и что они еще живы только потому, что есть она, ее передачи и т.д. Ей был важен такой feedback.
