Стол высокий, она маленькая, локти почти на уровне плеч, подбородком вот-вот уткнется в рисунок. Я оставляю чтение, ищу глазами, чтобы такое подложить на стул. Ничего не нахожу и заново беру газету. Погружаюсь в чтение.
Заходит тесть. Оленька оборачивается к нему и улыбается. Возникает контакт. Слова им не к чему, у них свой особый язык. Оба получают удовольствие от взаимных улыбок. Какие-то крохи перепадают и мне, заражаюсь общим весельем.
Старик указывает Оленьке подняться, сам садится на ее место, внучку сажает себе на колени. Проблема с высоким столом решена. Чувствую укол ревности и стыда.
— Что ты рисуешь? — Старик щурится, я несу ему очки. Оленька отвечает не сразу, продолжает рисовать. Но вдруг останавливается и вместе с дедом рассматривает рисунок, словно выполненный не ее рукой.
— Дед, это… — и тут полная восторга шепчет с широко раскрытыми глазами, — это Анука!
Дед качает головой:
— Что же это за зверь такой, и где он водится?
Девочка бьет несильно старика карандашом по носу:
— Это не зверь. Это такой мой солдатик!
Я оставляю газету, разбирает любопытство. Заметив мое внимание, дочка говорит еще тише:
— Это папка тебя так называет…
Покраснев от смущения, прячусь за газетой.
— А ну-ка, как он меня там называет? — дед спрашивает достаточно громко, чтобы я услышал. Оленька раздражается, дует на указательный палец — знак говорить тише. Тесть, будто опомнившись, кивает и закрывает рот ладонью. Дочка продолжает ябедничать:
— Он — кивок в мою сторону — тебя Анукой-солдатом называет.
Дед смеется, я не могу сдержаться тоже. Девочка обижается: наш взрослый юмор ей не понятен. Дед Игнат первым справляется со смехом:
— Что же это значит? Уж ни Анику-воина ли ты рисуешь?
Дочка сидит с открытым ртом, но нужных слов для объяснения не находит. Тогда она просто сует деду свой рисунок.
— Ну, дела. А что же я такой страшный получился?
Оленька смеется:
— Ты не страшный, это Анука такой.
— Вот оно что! Расскажи-ка по сути. Что да как?
Девочка грызет кончик карандаша. Замечаний ей делать не решаюсь, Оленька думает. Фантазия у нее отменная, нелогичная. Мне с ней не тягаться. Я завидую.
Отложив карандаш, Оленька, приняв какое-то внутреннее решение, начинает свою собственную сказку:
— Жил-был солдатик. — Смотрит на свой рисунок. — Он был… ну такой вот весь… — Не находит подходящего слова, машет листком.
— Несуразный? — подсказывает дед.
— Нет, он был суразный. Но еще храбрый. Он потом в принцессу влюбился.
Действительно, в настоящей любви без храбрости не обойтись. Старик сомневается:
— Так уж прям и влюбился?
— Ну конечно! — девочка знает слово любовь, но объяснить его значение не может. Мне и самому это не по силам. Оленька краснеет.
— Он пошел в чистое поле. Там все было хорошо. Там было чисто.
Дед Игнат картинно хмурит брови:
— Что же он в поле-то делал? Пахал али сеял?
— Картошку копал! — мой юмор не к месту, мне быстро дают понять это.
— Он собирал цветики, — как малышу разъяснеет мне дочка, — принцессы цветики любят. Солдатик цветики соберёт и дарить будет.
— А красивые цветочки?
Оленька поджимает губы. Берется за карандаши, рисует, показывает деду:
— Вот такие.
— Такие? — сомневается дед Игнат, но после соглашается, — такие хороши.
Но Оленька вдруг меняется в лице, бросает листок на пол.
— Что это ты?
— Это не солдатик!
— Как так? — удивляется дед.
Оленька вот-вот расплачется, голосок у нее дрожит:
— Он страшный. Деда, пусть это будет не солдатик! Ну, пожалуйста! — Оленька с мольбой смотрит в глаза старику. Дед растеряно шепчет:
— Пусть. Пусть его. — Он нагибается, чтобы поднять листок с рисунком.
— Кто ж это будет?
— Чуда-Юда! — и вот она уже смеется, спрыгивает с колен деда и убегает от наших ненужных расспросов на кухню к матери.
Возникает неловкая пауза, за газетой прятаться неприлично. Старик смотрит пристально:
— Мне кажется, Сергей, ты ей мало времени уделяешь. И Анука этот еще… выдумал же.
— Да я бы мог, конечно… — развожу руками. Что я мог, и сам не знаю. Старик смягчается:
— Стыдно мне за тебя. Чего сидишь? А ну марш к дочери!
Поднимаю руки вверх, голову опускаю на грудь и иду искать Оленьку.
Старик, оставшись один, смотрит на детский рисунок и смеется.
Как всякий ненормальный отец Оленьку я ревновал к старику. И сам удивлялся, как во мне уживались радость за их нерушимую дружбу и тихая потаенная ревность, сестра банальной зависти. Дед Игнат умел овладеть ее вниманием, купался в ее улыбках, дул на ее синяки и ссадины, от чего они действительно заживали. Он был авторитетом ребенку, но сам к тому ни капли не стремился. Все у них получалось само собой. Как и положено в детстве.
До сих пор стыдно за те приступы ревности к вниманию. И пока склероз не облегчил моих страданий, могу рассказать о том во всех важных подробностях.
В конце февраля было крайне холодно. Мороз загонял людей в дома еще засветло, улицы пустовали. Но старику не сиделось дома. Он смеялся нам в лицо и уходил гулять. Оленьку мы не пускали. Она сидела у окна, грустила. И развлечь ее никому не удавалось. Только когда дед Игнат, обвешанный сосульками, возвращался с прогулки, она оживала.
Однажды наш дед простудился. Я ликовал, но полагал за благо держать язык за зубами. Старику нездоровилось, воспалилось горло, поднялась температура. Дед Игнат от постельного режима наотрез отказался, сетуя на то, что проклятый возраст не позволяет и вовсе не обращать внимания на простуду.
Он, как и обычно, сидел тогда в своем кресле и пропавшим голосом шептал мне анекдоты. Из жалости я время от времени делано смеялся.
Оленьку к старику мы не пускали. Боялись — а вдруг заразится. От этого страдали и млад, и стар.
Я продолжал развлекать тестя, супруга укладывала спать нашу дочку.
Но вот старик устал говорить, а я из солидарности — слушать. Молча мы занялись каждый своим делом. Дед Игнат погрузился в думы, я в газету. Старик вдруг поднялся, взял шахматную доску, но играть не предложил, да я и сам не имел желания. Старик расставлял фигуры. Тишину нарушила непослушная Оленька. Стоило жене ослабить бдительность, как дочка тут же сбежала из детской.
— Деда, сказку давай, а то спать не буду! — пригрозила девочка, посмотрела на меня, но приблизиться к деду не рискнула. Дед улыбнулся, но теперь ему и пару слов было больно сказать — так сильно мучало горло. Он постучал пальцем по горлу и развел руками.
Оленька поджала губы, вздохнула с сочувствием. Но не
