И потому еще четырем поколениям крестьян суждено было жить и умереть в неволе прежде, чем осмелилась самодержавная власть пойти против своих Собакевичей.
Глава третья Метаморфоза Карамзина
Отступление в современность можно бы
ло бы счесть этот эпизод относящимся лишь к далекому прошлому, когда б внимательный взгляд на работу Б.Н. Миронова не обнаружил удивительное совпадение. Оказывается, что, как это ни парадоксально, но автор и сегодня полностью разделяет позицию Сумарокова. Мало того, считает, что самодержавие поторопилось освобождать крестьян даже в 1860-е! Иначе говоря, столетие спустя после знаменательного голосования в ВЭО, пола-
История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып. 1, с. 34.
Там же, с. 61.
гает Миронов, «крепостное право было отменено сверху до того, как оно стало экономическим и социальным анахронизмом».12
Именно по этой причине, в частности, неизбежно должны были, по его мнению, провалиться попытки Александра I в начале XIX века ограничить самодержавие и отменить крестьянское рабство. Более того, Миронов идет дальше Сумарокова, считая эти попытки «антинациональными» и указывая на них как на пример того, что «если политика верховной власти принимает антинациональный, по мнению общественности, характер, то она вынуждает верховную власть отказаться от такой политики».13
Право, будь это написано столетия полтора назад, какой-нибудь убежденный экономический материалист непременно счел бы, что автор отражает взгляды именно темного помещичьего большинства. Тем более, что, как простодушно признаётся сам Миронов, отмены крепостного права «жаждали крестьяне, но не желало большинство помещиков».14 Словно могло быть наоборот! Но Бог с ней, с его удивительной логикой. Ведь согласно ей, «антинациональным» было и поведение большинства ВЭО. И самой даже Екатерины, подбросившей обществу тему о крестьянской свободе.
Короче говоря, похоже, что Б.Н. Миронов всерьез взялся «восстанавливать баланс» не только в отношении царствования Николая, но и всей послепетровской истории России. И лицо этой истории тотчас претерпевает под его пером ряд волшебных изменений. Например, историки до сих пор единодушно рассматривали Николая Ивановича Тургенева, автора Опыта теории налогов и основоположника российской финансовой науки как безупречного патриота. Именно ненависть к крепостному праву и привела его в ряды декабристов. Пушкин даже написал в десятой главе Онегина знаменитые строки о том, как Тургенев «одну Россию в мире видя... и плети рабства ненавидя, предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян». Точно так же всегда думали историки и о блестящем молодом экономисте Андрее Кайсарове, защитившем в 1807 году в Гетингенском университете докторскую диссертацию «О необходимости освобождения крестьян».
Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ., Т.2, с. 298.
Там же, с. 216.
Там же с. 298.
И вдруг предлагается нам не считать «общественностью» ни Тургенева, заплатившего за свою любовь к родине вечным изгнанием, ни Кайсарова, безвременно погибшего в Отечественной войне. Они, оказывается, были «антинациональными», а какая-нибудь гоголевская Коробочка патриоткой. И как же следует нам после этого относиться к филиппике Александра Ивановича Тургенева, писавшего в 1803-м: «Россия большей частию состоит не из подданных, но из рабов... Русский мужик с молоком матерным всасывает в себя чувство своего рабства, что всё, что заработает, всё, что ни приобретет кровию и потом своим, — всё не только может, но и имеет право отнять у него барин... и так ему остаётся или скрывать приобретенное или жить в постоянном страхе. Чтобы избежать того и другого, он избирает кратчайшее средство и несет нажитое в царев дом, как говорят наши простолюдины... И вот одна из главнейших опор, на которых вознесен в России Бахус».15
Так кто же, спрашивается, представлял в те годы российскую общественность, братья Тургеневы или крепостники, отнимавшие у своих рабов смысл существования, вынуждая их пропивать «всё, что заработали»? Права ли здесь Е.Л. Рудницкая, скрупулезный исследователь той эпохи, что именно тогда «отмена крепостного права становится приоритетной в русском либерализме»?16 Или прав Миронов, настаивающий, что «крепостничество являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности»?17 Дабы читатель не обошел вниманием эту его основополагающую сентенцию, автор выделяет её жирным шрифтом.
Глава третья Метаморфоза Карамзина
Сперанский и император Александр
Но о взглядах «восстановителей баланса» нам еще предстоит говорить подробно. Сейчас констатируем лишь, что во всяком случае один из них, похоже, действительно считает патри-
Российские либералы, М., 2001, с. 23.
Там же, с. 12.
Б.Н. Миронов. Цит. соч., т.1, с. 413.
Глава третья Метаморфоза Карамзина Сперанский 137
и император Александр
отами только рабовладельцев. Надеюсь, читатель простит меня, если я честно признаюсь, что такой взгляд на вещи кажется мне извращенным. И потому в споре между Сумароковым и большинством ВЭО, как и в споре между гоголевскими персонажами и братьями Тургеневыми, я на стороне последних. Их взгляды и представлял в первом десятилетии XIX века Сперанский (даром что по происхождению был всего лишь бедным поповичем). Во всяком случае вся его деятельность в ту пору даёт нам основание думать, что грозная пропасть между «Россией с академиями» и той, где народ «считал чтение грамоты между смертными грехами», ужасала его ничуть не меньше, чем братьев Тургеневых.
Мне кажется, что — несмотря на уверения «восстановителей баланса» — едва ли есть смысл обсуждать здесь вопрос о том, кто был прав в этом непримиримом конфликте. Просто потому, что история его уже рассудила. Ведь именно пропасть между московитским народом и европейски образованным обществом, пугавшая Сперанского, как раз и поглотила в России монархию несколько поколений спустя. Я думаю, нет также смысла напоминать читателю, что говорю я сейчас не о том Сперанском, который в 1826 году приговорил к смерти декабриста Муравьева, но о том, который отчаянно пытался в 1800-е реформировать государственную власть в России.
Так или иначе, у тогдашнего Сперанского было достаточно оснований верить в осуществимость своих политических планов. В первую очередь потому, что, в отличие от одинокого моралиста Радищева, был он могущественным государственным секретарем империи, «первым, может быть, даже единственным министром», по словам его ненавистника Жозефа де Местра, «министром нововведений», как называл его французский посол Коленкур.18 И что еще важнее, работал он на монарха, душа которого, как ни парадоксально это звучит, тоже, как и у Радищева, «страданиями человеческими уязвлена стала».
Во всяком случае у нас есть сколько угодно документальных свидетельств, что император, в отличие от Миронова, отнюдь не считал органичными составляющими российской действительности ни крепостничество, ни самодержавие. Конечно, Александр
1 я
Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 59.
Павлович был слабым, нерешительным человеком с мистическими наклонностями, он очень хорошо помнил о судьбе отца, задушенного придворными, ненавидел открытую конфронтацию и нередко поэтому лгал. Императору не было и пятидесяти, когда он умер, — уставшим от жизни, разочарованным во всем, что предпринимал, своего рода первым «лишним человеком» в России. При всем том, однако, был он и последним из екатерининской, так сказать, плеяды самодержцев, и европейское воспитание, о котором она в свое время позаботилась, сидело в нем глубоко до конца его дней.
Вот лишь несколько штрихов. В 1807-м говорил он генералу Савари: «Я хочу вывести народ из того варварского состояния, в котором он находится, когда торгуют людьми. Если бы образованность была на более высокой ступени, я уничтожил бы рабство, даже если это стоило мне жизни».19 А вот еще более странное в устах самодержца заявление: «Наследственность престола — установление несправедливое и нелепое, верховную власть должна даровать не случайность рождения, а голосование народа, который сумеет избрать наиболее способного куправлению государством».20 Кто-нибудь увидит, вероятно, во всех этих разговорах лишнее проявление лицемерия этого монарха. Готов поручиться, однако, что ни при каких обстоятельствах не услышим мы ничего подобного ни от Николая и ни от одного из его наследников на русском престоле.
Так или иначе, Сперанский был (или ему казалось, что был) в ситуации, когда он мог что-то сделать. Прямой приступ к отмене крепостного права, как показали попытки «молодых друзей» императора, был исключен. К концу первого десятилетия XIX века стало совершенно очевидно, что против воли большинства помещиков Александр пойти не посмеет. Но, имея в виду предубеждение императора против самодержавия, начать переустройство государственной власти казалось еще возможным. Во всяком случае в этой области было неясно, насколько непримиримо станет сопротивляться такой реформе помещичье большинство.
