Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных
Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных.
Когда счастливым дням с тобой не по пути,
Удачу не во всем сумеешь ты найти.
Когда листок древес уже свисает хилый,
В нем с ветром осени бороться нету силы.
Насилий не чини, не угнетай свой край
И подданных своих приветливо ласкай.
Я в страхе: может быть, то повторится снова,
Что некий царь сказал. Его я помню слово:
«Я счастьем был храним, — оно ушло, и вот
Оковы разомкнул озлобленный народ»,
Он думал, что народ был обделен вселенной.
Он думал, что владел один лишь он вселенной.
Чванливо думая, что в жизни все течет
Лишь только для него, — утратил он почет,
Другой счастливец встал — и царь, всем несший муку,
С напрасною мольбой протягивает руку,
А если б не язвил он сотней жал народ,
Его бы одного всегда желал народ.
Ты знаньем овладел и царством целым тоже,
Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже.
Будь к вечности готов, дни хрупки и легки…
Недолог твой привал — увязывай тюки.
Ты злато с серебром сольешь в единый слиток,
Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток.
Храни тебя господь, но все же посмотри,
Что унесли с собой ушедшие цари?
Когда хранишь свой скарб, то он твой враг и мститель.
Раздашь его — и он твоих путей хранитель.
Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид?
Всех солнечный огонь посменно сокрушит!
Напевов девяти внимая всем усладам,
Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».
Описание Шируйе и конца царствования Хосрова
Хосров премудрости достигнул высоты,
И наглухо забил он лавку суеты.
Был у Хосрова сын от Мариам. С пеленок,
Дыша, он дурно пах. Казалось — это львенок.
Он звался Шируйе. Знал я и ведал свет,
Что он, когда ему лишь девять было лет,
Промолвил про Ширин во дни отцовской свадьбы:
«Ширин под пару мне! Вот мне кого поймать бы!»
О вере ли его поведать, о любви,
Про знанье иль про злость, горящую в крови?
Весь наполнял дворец он мрачным дымным смрадом.
И на него Хосров взирал суровым взглядом.
И так сказал Хосров: «Мудрец Бузург-Умид!
От сына этого душа моя скорбит.
Он отвратителен, а в некие минуты
И страшен. От него в грядущем ладу я смуты.
Злокознен он, как волк, что рыщет, что не сыт:
Он и для матери опасности таит.
Хорошего не ждать от тех, кто полой скверны.
Все в пепел обратит огонь такой неверный.
Кого бы речью он сумел к себе привлечь?
Ему лишь самому его приятна речь.
Нет фарра, сана в нем. В нем только смрад пожара.
Он на фарсанг бежит от сана и от фарра.
Он дым, всклубившийся из моего огня.
И, мною порожден, бежит он от меня.
Я голову в венце вознес над целым светом,
Но, коль наследник он, — какая польза в этом?
Не любит он Ширин, сестер не любит он.
И, глядя на меня, он злобой омрачен.
Что красота ему! Он — что осел: закрыто,
Ослу прекрасное. Ему милей корыто.
Змееныш мной рожден, так, стало быть, и я, —
Наверно, думает мой «славный» сын — змея.
Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый.
И сладость сахара сокрыл тростник не каждый.
В былом отцеубийц немало я найду.
Железо — из руды и все же бьет руду.
И множество чужих с врожденным чувством чести
Нам ближе, чем родня, исполненная лести».
«О прозорливый шах! — сказал Бузург-Умид. —
Твой ум — познать и свет и тьму тебя стремит.
Пускай твоя душа в нем злое примечала.
Но сущности твоей в нем кроются начала.
Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать,
От кровной связи кровь не надо отлучать.
Никто не станет, шах, бить деревцо граната, —
В венце своих плодов горит оно богато.
А тута деревцо и треплют и трясут, —
Ведь головою вниз детей повесил тут.
Ты благ — и сын твой благ. Ведь слепок самый точный.
Сажаемый чеснок — и взросший плод чесночный.
Когда кроят парчу, владыка, то к чему
Обрезки отвергать? — Берут их на кайму.
Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды.
Строптивость не страшна — ее смиряют годы.
Он юн. Но буйных дней промчится череда, —
От буйства в старости не станет и следа».
Хосров уединяется в храм огня.
Шируйе заключает его в темницу
Решает царь Хосров, уже усталый телом,
Что должен храм огня быть царственным пределом,
Что суеты мирской забыть он должен след,
И лишь огню служить, как праведный мобед.
И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу.
И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу.
Ликует львенок, пьет, — сильна его рука,
Но все ж за шахом он следит исподтишка.
И вот отвергшему житейские обузы
Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы.
Он злобствовал: блестел зубов его оскал.
И лишь одну Ширин к царю он допускал.
Но говорил Хосров: «Я пью живую воду:
С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!»
И молвил царь Луне, ему подавшей пить:
«Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть.
Но грянувших ветров нежданные оравы
Терзают кипарис, им незаметны травы.
Стрела, возжаждавши желанного достичь,
Всегда охотится на избранную дичь.
Землетрясение раскалывает горы, —
Возвышенным страшны созвездий приговоры.
Пусть счастья больше нет, твое участье — есть.
Но если ты со мной, то, значит, счастье — есть».
И сладкоустая чело к нему склоняла,
И от чела его печали отгоняла:
«Текут дни радости, дни плача — чередой,
За неудачею удача — чередой.
Коль рок смешает все в неистовстве упорном,
Погибнет тот, кто все увидит в свете черном.
Ты цепи мыслей злых из разума гони, —
С цепями на ногах свои проводишь дни.
Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы, —
Но многие спаслись и на краю могилы.
Не всех здоровых, верь, минует страшный жар,
Не каждый жар больных — погибельный пожар.
Порою думаешь: замок ты видишь сложный, —
Глядь, это не замок; ты видишь ключ надежный.
Очисть премудрый дух, забудь свою тоску.
Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку.
Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна, —
Он сотворит луну для вящего обмана.
Но с этакой луной мир все же будет мглист:
Его не озарит железа круглый лист.
В стране, где черный дух во все проникнул тьмою,
Снежинки черными покажутся зимою.
Бесчинствам не дивись, будь стойким-до конца, —
Встречай насмешкою деяния глупца.
Бесстыдны наши дни, им в совести — нет нужды.
Чуждайся этих дней, они величью чужды.
К кому по совести относится наш свет?
К тому, что не рожден и в ком уж жизни нет.
Кто на века войдет в непрочную обитель?
Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель.
Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен, —
То не было бы, верь, и в царствах перемен.
Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,
Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова.
И розовый цветок, украсивший цветник,
Блеснул слезой росы, но тотчас же поник.
Утративши блага, что ценит наше племя,
Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя».
Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,
Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты!
Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно
Вскричишь: когда колки подкручивают — больно.
Как сладко не иметь заботы никакой!
Из всех мирских услад всех сладостней покой.
Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба.
Беспечность — вот страна под ясным светом неба.
Ты голову держи поднятою всегда.
О ней заботиться — тяжелая беда!
Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды,
Ведь крепко берегут сокровища и клады.
Ты не считай, что ты низвергнут с высоты.
Два мира — два твоих везира. Ты есть ты.
