Оглядываясь назад, я понимаю, что единственный в мире парень, которому удалось отвлечь меня от боли, должен быть особенным. Особенным и достойным находиться рядом. Может, я уже тогда подсознательно это знала, потому и пыталась держать его рядом, ну, по-своему, своим ха-ха-я-подкинула-наркотики-в-твой-шкафчик-и-разнюхвала-о-твоем-прошлом способом, который, вероятно, далеко не самый лучший. Но я совсем не умела заводить дружбу, не знала, как удержать людей в своей жизни, поэтому и делала это по-своему. Раздражала всех.
Будь громкой, тогда люди запомнят тебя и, возможно, задержатся в твоей жизни.
Возможно.
Ты пытаешься. Пытаешься остановить всю несправедливость и спасти от нее людей. Но ты никогда не пытаешься спасти себя.
Вытряхиваю слова Кирана из своей головы и быстро оцениваю ущерб. Очевидно, за связь с Безымянным и за завлечение меня в ту комнату Хизер теперь навсегда занесена в мой дерьмосписок, причем помечена минимум десятью красными восклицательными знаками. Ей нельзя доверять, хотя не думаю, что вообще когда-либо ей доверяла. Безымянный собирается отдать видеозапись федералам, и тогда Джек окажется в полном дерьме. И гвоздь программы: у него есть запись, на которой я разрисовываю дверь кабинета Саммерса. Я допускала наличие камер, но думала, что буду изливать свою месть внутри кабинета, подальше от них. Моя неутолимая жажда справедливости ослепила меня, и я перегнула палку, но, будем честны, это не ново для меня. Зато я скажу вам, что́ ново. То, что за это меня могут отчислить из колледжа.
Колледж! Коллаген! Коллаж! Это вам не старшая школа. Это Реальный мир™, ожидающий, когда же я оступлюсь, чтобы открыть свой рот и проглотить меня целиком. Колледж – конец и начало всего, большая крутая штука, в которой ты делаешь все, чтобы получить диплом и повесить его на стенку. Или использовать для растопки, когда студенческие займы съедят все твои деньги на оплату отопления. Слышала, еще иногда он помогает найти работу, но все старшеклассники из моей предыдущей школы, поступив в колледжи и получив дипломы, все равно работали в «Американ Игл» или в «Старбаксе», поэтому я вполне уверена, что в качестве туалетной бумаги диплом принесет больше пользы. Ну, а если вдруг ты горишь желанием отомстить за приобретенный опыт в колледже, то его можно использовать как огромную прокладку. Я много трудилась, чтобы попасть сюда, не так ли? Думаю, да. Точно не помню. Это сродни смутным воспоминаниям о школьных домашних заданиях, шутках мамы и испортившихся рыбных палочках. Если меня отчислят, я опозорю всю семью. Папа разочаруется, мама, наверное, будет счастлива, а я вгоню свое будущее в землю отбойным молотком и посвящу жизнь переворачиванию бургеров, и вероятно, кровь потечет с небес. Все просто поступают в колледж. Это делают все представители среднего класса, а я определенно принадлежу к этой категории.
Если все сюда поступают, тогда почему я ощущаю себя здесь тюленем в пруду с рыбками?
К тому же зачем мне колледж? Выяснить, чем я хочу заниматься? Я и так это знаю. Я хочу убраться из этого штата. Сбежать. Уехать в Европу. Но я не могла оставить маму, поэтому у меня не было выбора.
Нахмурившись, задираю ноги на стол.
Отчисление ничто в сравнении с арестом за убийство.
Эта запись навсегда запечатлелась в моей голове. Юное лицо Рена, здоровое лицо Софии и разъяренное, убитое горем лицо Джека. Я настолько одержимо копалась во всем этом, что даже не учла их чувств. Я с силой ворвалась в самую дерьмовую, темную кроличью нору, их кроличью нору, а они как-то это терпели.
Если я надолго закрою глаза, то вновь услышу крик Джека.
Если я надолго закрою глаза, то смех Безымянного смешается с ним, отрезав меня от реальности.
Моя рука начинает пульсировать, и я, вспомнив, что нужно сменить повязку, направляюсь к медсестре.
Джемма – симпатичная женщина с каштановыми волосами и большими темными оленьими глазами – усаживает меня на кушетку, едва я успеваю войти, и осторожно снимает повязку. Воздух заполняют запахи загноившейся раны и затхлых ватных дисков, но она даже не морщится.
– Что ж, выглядит хорошо. Ты ведь принимаешь антибиотики, которые я тебе прописала, верно?
– Я сделала из них ожерелье и жую его на занятиях.
Она грозно глядит на меня, и я вздыхаю.
– Два раза в день во время еды.
Джемма улыбается.
– Хорошо. Ты даже не представляешь, насколько грязный у человека рот и как это может навредить ране.
Я ерзаю, пока она перевязывает мне руку, а мой взгляд падает на заполненный презервативами круглый аквариум на ее столе, и она, к сожалению, это замечает.
– Ты ведешь половую жизнь? – спрашивает Джемма.
– Нет, мадам.
– А планируешь?
– В будущем, конечно. Но, знаете, все может измениться. Может упасть метеорит. Солнце может охладеть, арахисовое масло может стать отвратительным, а я могу поумнеть.
Джемма словно вечность смотрит на меня. Пять вечностей. В ее огромных карих глазах столько понимания, что на секунду я готова поклясться, что она меня знает, знает, кто я, будто считывает с жуткого хрустального шара. Тогда ее взгляд смягчается, и я в этом убеждаюсь. Она знает, что со мной, хотя я ей ничего не говорила.
И это злит меня, злит, что я так очевидна. Так слаба, что не способна это скрыть. Ушибы, выпивка и череда поцелуев только сделали меня слабее. Дьявол. Я хотела стать сильнее. Лучше. Опытнее.
– У меня проблемы, – осторожно говорю я. Джемма медленно достает клипборд, будто чувствует, что ей доведется делать пометки.
– Продолжай.
Вот он – момент, когда я могла бы встать и уйти, оставив ее с мелкими проблемами, проблемами, которые можно решить таблетками, повязками и уколами.
– Я пыталась убежать от проблем с помощью водки, – наконец говорю я. – Но не вышло. Неудивительно, правда? Нельзя постоянно убегать и ожидать, что станет лучше.
Джемма молчит, плавно записывая.
– Плохое случается, и ты говоришь себе, что это жизнь и это неизбежно, но, что бы ни происходило, ты стараешься жить дальше, ведь все можно преодолеть. Ты продолжаешь двигаться дальше, не сдаешься, пытаешься оградить себя, забыть, но плохое всегда нагоняет, а затем мертвым грузом опускается на плечи, сокрушая тебя вниз, пока ты стараешься двигаться вперед. И это отстойно. – Я тру лоб. – Проклятье, это так отстойно.
На скамейке за окном, мило держась за руки, сидит парочка, и я хочу быть ими, но также я хочу их убить.
– Знаете, иногда этот груз настолько велик, что возникает желание сдаться. Может, я это заслужила, может, так суждено. Быть может, легче остаться внизу и не тратить силы, чтобы вновь поднять свою задницу с земли.
– Звучит ужасно, – мягко говорит Джемма.
– Так и есть! Это ужасно! – отвечаю я сквозь смех. – Ведь именно этого ты для себя и не хочешь. Ты думаешь, что ты сильный и всегда будешь любить жизнь, но иногда… ты устаешь...
– Должно быть, ты очень сильно устала.
Я пожимаю плечами.
– Есть немного. Но я Айсис Блейк. Я антипод усталости. Итсолатсу. Я в принципе не устаю.
– Время от времени мы все устаем, Айсис, – заверяет меня Джемма. – Никто не исключение.
– Я исключение! Я особенная! – хнычу я. – Вы не понимаете! Безумные выходки – мой конек, я вытворяю такое, что вам даже и не снилось, и никогда не останавливаюсь, ну, если только сходить в туалет, ой, да и тогда не всегда останавливаюсь. Заметка: уборщик меня ненавидит.
Джемма пытается сдержать смех, прикрывая рот рукой, но ее выдает вспыхнувший блеск в глазах, и вдруг я тоже начинаю смеяться. Но этот смех отличается от коротких злых смешков, которые в последнее время были моими постоянными спутниками, этот смех громкий, счастливый и с каждым мгновением становится ярче. И это легко, это самое легкое, что я делала за долгое время.
– Это даже не самая моя лучшая шутка, – сбивчиво говорю я, когда мы обе успокаиваемся. – И я нарушила правило номер один.
Джемма вытирает слезу.
– Что за правило?
– Никогда не смеяться над собственной шуткой, ведь она может быть не очень хорошей, и ты выставишь себя эгоцентричным придурком. Я уже молчу о том, что это грубо.
– Теперь я понимаю, о чем ты, – говорит Джемма. – Такие, как ты, энергичные и веселые люди редко устают. Непривычно, верно?
– Да. Словно... словно ты потерял ногу, но все равно пытаешься участвовать в гонке.
Кивнув, Джемма вздыхает.
– Знаю, это личное, и, пожалуйста, не думай, будто я тебя диагностирую, потому что у меня нет для этого квалификации, но у кого-нибудь в твоей семье была депрессия?
Простонав, я эффектно сползаю по спинке кушетки.
– У моей мамы. Но у меня ее нет! – прекословлю я, выпрямляясь. – Клянусь, даю руку на отсечение, я слишком много трудилась, чтобы не страдать депрессией, к тому же я счастлива, у меня нет депрессии. Никогда не было. И никогда не будет.
Джемма кивает и что-то записывает. Мои слова настолько пустые и звучат так неправильно, что я сгораю от желания наполнить их правдой. Переплетаю пальцы рук.
